Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки

Долго лежала я на траве, захлебываясь собственной кровью. Лишь одно было хорошо: мягкая густая трава дышала прохладой и успокаивала. Это событие было новым для меня потрясением. А вскоре и солнце на закате показало свое красное темя, но этот закат алел тоской и усталостью.

После жарких дней, как всегда, зарядил дождь. Он был разный: то бусил, как из сита; то лил как из ведра, оставляя пузыри на лужах и отплясывая по окну. Мама не радовалась дождю, а ругала его:

– Ишь как разошелся, окаянный, а то не подумал, как мне от тебя спасаться, даже клеенки нет закрыться с головой.

Как часто приходила мама мокрая до нитки: ни дождевика не было, ни сапог. Ей пообещали дать в колхозе резиновые сапоги. Как-то вечером принесла она эти сапоги, на которые у нее были розовые надежды. Она рассматривала эти сапожищи и недоумевала:

– Кто их придумал? Изгаляются над народом все кому не лень.

Сапоги эти были резиново-литые, с толстой тяжелой подошвой, на тяжелом невысоком каблуке. Ноги в них мокли. Внутри резина, «никакой тряпки не налепили». (Фланель в сапогах появилась несколькими годами позже, как и блеск на них.) Эти были серого цвета, с тупыми широкими носами, на три размера больше, чем ее нога. К тому же тяжелые настолько, что к вечеру себя не потащишь.

– Зачем я их взяла, дура! Только зря в славу залезла: Лизу обеспечил колхоз сапогами. Выходит, позаботились о пастухе. Да на них только плюнуть.

Только один раз попыталась пасти она в них, а после отдала тетке Марии. Кто их сотворил, того неплохо бы заставить хоть один день побегать в них: узнал бы почем фунт лиха. Все лето бегала мама в чем придется.

Жила в нашем селе со своей дочерью вдова погибшего – Анфия Ивановна. Была тихой, работящей, безропотной. «Воды не возмутит», – говорили про нее. Всю жизнь ухаживала она за колхозными животными. В любую погоду, зимой и летом, ходила в таких вот больших сапогах по той причине, что другой обуви не было. Двигалась она по деревне медленным шагом, понурив голову, не шла, а ползла. Ушла из жизни рано, от того, что у нее буквально сгнили ноги. Гнили долго и страшно. Судьба сложилась так, что вынуждена была быть она сама себе лекарем. «Знаю я, это от литых сапог Анфия пострадала», – поставила диагноз ей мама, проходя мимо дома на углу улицы.

Зная о моем голодном существовании днем, мама наказывала:

– Ты хоть, Таня, прошу, без меня не воруй. Нам немного потерпеть осталось. Скоро-скоро на оздоровление пойдешь. Я тебе маленький резиновый мячик куплю: твой, из тряпки, уже износился. Не зарься на чужое, не вздумай, лучше попроси.

Едва ли способен голодный ребенок сопротивляться искушению. Я рассказала маме, как подружка Алька похвасталась, что нашла в чужом огороде старую печку, а в ней куриное гнездо с яичками. Она их унесла домой и все съела, так сразу повеселела.

– Я тоже обшарила весь Ленск, мама, но ни печки, ни гнезда с яичками не нашла, а есть очень хотела, вот и решила заглянуть в огород к тетке Федосье, но она меня увидела в борозде. Я испугалась, что она догонит меня и будет больно бить.

Меня, помню, спасла борозда, в ней я спряталась, а после отползла и убежала домой. От честного признания я смотрела прямо в мамины глаза. В ответ она больно дернула меня за ухо:

– Вот ведь, как обухом по голове меня ударила. Ни впредь, ни впосле не вздумай покаститься. В деревне мы все на виду. Ловко ли мне будет слышать, что моя дочь – воровка? Думашь, кроме тебя, голодных нет?

Вскоре пошла я на оздоровительную площадку при нашей школе. Там я была несколько лет подряд с такими же бедолагами, которые замирали от голода, живя без отцов или при отцах-инвалидах в больших семьях. Детей собирали со всей округи. Мы жили в школе без посещения дома в течение трех недель. Родители навещали нас, чтоб повидаться и сменить бельишко. Здесь же в школе нас кормили. Утром давали всегда овсяную кашу, к чаю мы получали кусок ржаного хлеба с яблочным повидлом. Его размазывали указательным пальцем по куску и мгновенно съедали все: и хлеб, и кашу. В обед был супчик и компот из сухофруктов. Червей я не искала, съедала все дочиста. Подозреваю, что мы все ели, как поросята, зато ходили сытые и довольные.

Вшивики подобрели – цыпушки на руках и ногах исчезли. (Цыпушки – это потресканная в кровь шершавая кожа от грязи и недоедания.) Здесь я ожила и начала проявлять себя: научилась играть в шашки, стала участвовать в концертах… Воспитатель читала много сказок и разучивала песни:

Детство наше золотое
Все счастливей с каждым днем.
Под счастливою звездою
Мы живем в краю родном…

Глупенькая и наивная, я до пятого класса думала, что учителя не ходят даже в туалет. Мне тогда казалось, что они святые. Такое отношение поддерживала во мне мама, втайне надеясь, что я вырасту и стану учительницей.