Жизнь Аполлония Тианского

Для теурга самоотождествление с божеством было не нечаянной удачей (как и для Плотина и Порфирия), а результатом специальной тренировки. Можно предполагать, что аскетические правила в каждом отдельном случае были достаточно индивидуальны, хотя и комбинировались из традиционных элементов (пищевые запреты, очистительные обряды и пр.) — как и всегда, самый факт аскезы был значимее ее содержания. Приобщившись посредством аскезы к божественной первопричине бытия, теург приобретал и сохранял все присущие божеству сверхъестественные способности (отсюда и самый термин «богодел», созданный тем же Ямвлихом). Сделаться теургом мог только философ, однако умозрительная рефлексия, многие столетия бывшая главным содержанием философии, становилась второстепенной, превращаясь, по сути дела, в форму аскезы — знание становилось путем к основной цели любомудрия, к теургии. Поэтому Ямвлих в изображении позднего биографа Евнапия не книжник и даже не наставник юношества, но прежде всего чудотворец; поэтому же Прокл в изображении Марина не только и не столько эрудит и сочинитель пространнейших комментариев к Платону, сколько великий теург. Перечень теургических подвигов Прокла дает примерное представление о возможностях теурга и его социальной роли. Прокл во сне и наяву беседовал с богами, прекратил в Аттике засуху, усмирял землетрясения, знал свое прежнее тело (это был Никомах, пифагореец I в.), исцелял умирающих, предсказывал будущее, подавал горожанам политические советы, был наставником справедливого градоначальника Архиада, возрождал забытые древние обряды, содействовал просвещению, занимался благотворительностью — и Асклепий приветствовал его в своем храме (Марин. «Прокл, или О счастье», 14—17, 26—33). Недаром Евнапий («Жизни философов», VI, 7) находит уместным применить к великим теургам своего времени стихи Гомера:

Боги нередко, облекшися в образ людей чужестранных,
Входят в земные жилища, чтоб видеть своими очами,
Кто из людей беззаконствует, кто наблюдает их правду.

(«Одиссея», XVII, 485—487).

Правдой для теургов и их приверженцев была античная цивилизация, беззаконием — христианство, и при изучении исторических свидетельств о теургах кажется, будто через сто лет после своего литературного рождения герой Филострата вдруг ожил во многих лицах — ожил, чтобы защитить ту самую культуру, на задворках которой некогда прозябал провинциальный пифагореец с сомнительной репутацией. Для христианства теурги были опаснейшими врагами, потому что, сохраняя и пропагандируя традиционные культурные ценности, обладали исключительным социальным престижем[535]. Оппонент Гиерокла и современник Ямвлиха Евсевий с раздражением пишет о язычниках: «Среди них непрестанно ходят толки об оракулах и пророчествах, о всяческих исцелениях всяческих болезней, о наказании нечестивцев... Они пишут об этом на камнях, они вопят об этом на каждом перекрестке!» («Евангельские приготовления», IV, 2, 133 b). Характерно в этом контексте неприязненное отношение христиан к многократно упоминавшемуся выше долговласию — долговласие связывалось с чародейством даже в трудах просвещенных богословов[536] и не раз служило поводом для уличных эксцессов, а то и кровопролитий. Прототипом теурга был долговласый и богоравный Аполлоний Тианский — потому-то Евсевий, отвечая Гиероклу, не столько возражает против неуклюжих сопоставлений «Правдолюба», сколько доказывает, что Аполлоний был колдуном, а Филострат обманщиком, этим способом стараясь скомпрометировать теургию в целом. Действительно, философам порой предъявлялись обвинения в наведении порчи, и эти обвинения были небезосновательны: теургам случалось выносить заочные смертные приговоры и «богодейственно» казнить преступника — об одной такой теургской казни пишет Аммиан Марцеллин (XXIX, 1, 28—33). Теургов обвиняли в том же, в чем прежде винили колдунов-гоэтов — в людоедстве, в святотатстве, в ворожбе, — но, в отличие от фессалийских ведьм, они представляли собой угрозу для самого существования победившего христианства. Едва ли не самым опасным из теургов оказался Максим Эфесский.