Жизнь Аполлония Тианского

Эпохи культурных кризисов вообще ознаменованы некоей общей тенденцией к архаизаторству, долженствующему уравновесить новизну ситуации, а формой этого архаизаторства почти всегда оказывается усиленное развитие наиболее консервативного, прежде всего мифологического, аспекта культуры — в процессе этого развития происходит своеобразная кристаллизация наиболее продуктивных стереотипов, значимость которых выявляется лишь в экстремальных обстоятельствах, между тем как в благополучные периоды эти же стереотипы могут быть второстепенными или вообще не реализоваться в культурной практике[527]. Последние два века античной цивилизации были ознаменованы именно таким защитным консерватизмом — по преимуществу, конечно, религиозным. Однако этот консерватизм проявлялся не только в оживлении деятельности религиозных коллегий, возрождении древних обрядов или систематизации мифологии, но и в специфических инновациях — подобно идеальному мудрецу Филострата эти инновации представляли собой такую комбинацию традиционных элементов, которая в кризисных обстоятельствах должна была оказаться особенно устойчивой. Достаточно характерный пример — культ Гелиоса, сделавшийся в конце III в. общегосударственным, остававшийся таковым вплоть до полной победы христианства и возникший как сочетание нескольких традиционных эллинских культов, прежде всего культа дельфийского Аполлона[528]. При Септимии Севере культ Гелиоса имперского значения еще не имел, и тем знаменательнее, что Аполлоний у Филострата вслед за мудрыми брахманами главным богом почитает Солнце. Здесь можно видеть любезность салонного рассказчика, пользующегося случаем лишний раз помянуть семейного патрона императрицы, однако и в этом случае книжный прогноз оказался верен — герой Филострата сделался адептом будущего всеимперского божества. В 272 г. император Аврелиан учредил государственный культ Непобедимого Солнца[529]. Это произошло после упоминавшегося ранее явления ему Аполлония, а стало быть, император уже находился под благотворным влиянием «божественного мужа». Победив под Эмесой пальмирскую царицу Зенобию, он вступил в город, вошел в храм Солнца, принес ему дары и воздвигнул храм в Риме — так рассказывает биограф Аврелиана Вописк, добавляя в заключение: «Памятуя о величии Аполлония, я тем более верю этому» («Божественный Аврелиан», 25, 4—7). Сходная судьба ожидала главную концепцию книги — концепцию богоравного мудреца.

Как уже было сказано, сразу после своего литературного рождения Аполлоний снискал популярность, не встретившую протеста даже у ученых интеллектуалов, которые в новых обстоятельствах обращались именно к архаическим стереотипам: рациональная философия не утратила своего престижа, но эпоха требовала новых культурных лидеров и новых авторитетов. Это значило, что список классических образцов должен быть пересмотрен и что в нем следует найти прототип такого авторитета, причем прототип, уже проверенный на прочность, — и конечно же, им оказался Пифагор, но не рационализированный Пифагор Аристоксена, а мифологизированный Пифагор Гераклида. Возрождение древней славы Пифагора, еще во II в. встречавшее весьма заметный отпор, сделалось общепризнанным и бесспорным в начале III в. — вскоре после обнародования «Жизни Аполлония». Как ни парадоксально это звучит, но можно полагать, что тот Пифагор, которого знала и почитала поздняя античность, в значительной степени скопирован с Аполлония, будучи как бы его исторической метафорой. Действительно, реальный Аполлоний пытался найти себе прототип в Пифагоре, Филострат признал эту преемственность, но его Аполлоний оказался самоценным прототипом и был воспринят культурой не в качестве хорошего пифагорейца, а в качестве божественного и богоравного мудреца. Предания о таких мудрецах (Пифагоре, Эмпедокле, реже Демокрите, Эпимениде и др.) были неотъемлемой частью устной и книжной традиции, но актуальность их была ограниченной и возросла лишь в эпоху кризиса. Культурная потребность обычно предшествует ее удовлетворению, поскольку на пересмотр культурного репертуара требуется время: так, уже упоминавшейся «солнечной» реформе Аврелиана предшествовал длительный поиск и опыт неудачных реформ. Не то с божественным мудрецом — дальновидная интуиция Юлии и мастерство Филострата создали его идеальный образ заранее, и культурная потребность была удовлетворена сразу по ее возникновении, но не Пифагором, предание о котором еще оставалось противоречивым, а вовремя предложенным Аполлонием. Естественное для защитного консерватизма тяготение к архаике поощряло поиск настоящего (древнего) прототипа, однако наличие приемлемого для культуры героя влияло на восприятие этого прототипа.