Жизнь Аполлония Тианского

31. Все время, пока они толковали таким образом, царь пытался вмешаться в беседу, перебивая их на каждом слове и постоянно отпуская пустые и невежественные замечания. Наконец, когда он уже в который раз спросил, о чем это они тут толкуют, Аполлоний отвечал: «Мы беседуем о великих и преславных эллинских делах, однако тебе-то о них размышлять не приходится — ты же говоришь, что презираешь все эллинское». «Конечно презираю, а все-таки хочу послушать: по-моему вы говорили об афинянах, рабах Ксеркса». — «Нет, мы говорили о другом, но раз уж ты, государь, столь нелепо и облыжно отозвался об афинянах, скажи-ка мне, есть ли у тебя самого рабы?» — «Двадцать тысяч, и из них ни одного купленного, но все рождены в моем доме»[105]. Тогда Аполлоний задал через Иарха новый вопрос, а именно: царь ли удирает от своих рабов, или рабы от него. Издеваясь над Аполлонием, царь возразил: «Человеконогий вопрос! Впрочем, отвечу: тот, кто удирает, не только раб, но и негодяй, а хозяин не побежит от того, кого он может хоть высечь, хоть колесовать». «Ежели так, государь, — промолвил Аполлоний, — то, по твоим словам, выходит, что Ксеркс — раб афинян, и что удирал он от них, словно негодный раб, ибо, побежденный ими в морской битве в проливе и убоявшись за пловучий мост через Геллеспонт, он бежал на одном корабле»[106]. — «Однако же собственными руками поджег Афины». — «А за эту дерзость, государь, претерпел он кару, какой никто до него не претерпевал, ибо пришлось ему бегством спасаться именно от тех, кто, по его мнению, им же был сокрушен. Что до меня, то, обдумывая намерения, побудившие Ксеркса к походу, я мог бы, пожалуй, иным из них найти достойное оправдание — например, что был-де сей царь Зевсом, — однако из-за упомянутого бегства я, напротив, считаю его человеком, да притом злополучнейшим. Найди он смерть от рук эллинов, разве была бы слава, громче его славы? Разве воздвигли бы эллины гробницу выше его гробницы? Разве не учредили бы они над его курганом ристания латников и певцов? Всякие Меликерты и Палемоны, и Пелоп, пришлый лидиянин, стяжали у эллинов божеские почести, хотя первые двое умерли грудными младенцами[107], а Пелоп поработил Аркадию, Арголиду и весь заистмийский край — уж какой бы только чести не было Ксерксу от народа, по самому естеству своему столь приверженного доблести и почитающего для себя достохвальным восхвалять побежденных!»

32. Слова Аполлония исторгли у царя слезы и он воскликнул: «О дражайший друг! Сколь великими мужами представил ты мне эллинов!» — «Почему же, государь, судил ты о них столь сурово?» — спросил Аполлоний. «Приходящие сюда египтяне, — отвечал царь, — поносят, друг мой, все эллинское племя, объясняя, что именно они, египтяне, святы и мудры, и что именно они учредили все жертвоприношения и обряды[108], какие есть у эллинов, а в самих-де эллинах нет ничего хорошего, ибо они — всего лишь разнузданные и наглые бродяги, сочинители всяческих басен и небылиц, да к тому же нищие, и нищету свою выказывающие недостойно, ибо оправдывают воровство. Однако, услыхав от тебя, сколь щедры и благородны эллины, я отныне и навек примиряюсь с ними и дарую им свое благорасположение и молиться буду за них, как сумею, а египтянам более не стану доверять». Тут Иарх промолвил: «Я-то знал, государь, что слух твой развращен египтянами, да только никак не мог я вступиться за эллинов, пока не случилось тебе внять этому вот наставлению. А ныне, когда направил тебя добрый советчик, выпьем здравицу Танталову и отправимся почивать — ночью предстоят нам важные беседы. Как-нибудь в другой раз, когда ты придешь сюда, я досыта порадую тебя эллинскими преданиями, ибо преданиями эллины богаты, как никакое иное племя». Затем, показывая пример своим сотрапезникам, он первый склонился к чаше, содержимого коей достало на всех, ибо щедро струился источник, словно питаемый родниками. Выпил и Аполлоний, ибо, по понятиям индусов, чаша эта пьется за дружбу — потому и полагают они, что подносит ее Тантал, признанный дружелюбнейшим из людей.