Жизнь Аполлония Тианского

13. После того как путешественники прибыли в Сиракузы, некая именитая сиракузянка произвела на свет чудище, каких дотоле не рождались, ибо у младенца было три головы — каждая на особой шее, а ниже единое тулово. Иные глупцы толковали это так, что Сицилия — трехугольный остров — погибнет, ежели не будет на ней согласия и единодушия, ибо в ту пору многие города были охвачены раздором внутренним и внешним, так что не было в жизни островитян порядка. Другие говорили, что это Тифон — ибо он многоглав — грозит Сицилии мятежом. И вот Аполлоний сказал: «Пойди, Дамид, посмотри, действительно ли дитя таково», — а чудище было выставлено ради домыслов зевак на всеобщее обозрение. Когда Дамид донес, что младенец трехглав и мужского пола, Аполлоний, собравши товарищей, сказал: «Будет у римлян три самодержца, коих давеча я назвал фиванцами, однако полной власти ни один не достигнет, но, возвысившись, погибнут: те — в самом Риме, этот — по соседству, так что скинут они личину быстрее лицедеев, представляющих тиранов в трагедии». Вскоре слова сии прояснились, ибо Гальба, едва ухвативший власть, погиб в самом Риме, равно как и Вителлий, для коего власть была лишь сновидением, и, наконец, Отону, умершему среди западных галлов, не досталось даже погребальных почестей, но был он похоронен словно простой обыватель. И все это — полет Случайности за единый год.

и как рассуждал он об огнедышащих горах и восхвалял басни Эзоповы (14—17) , а после отправился в Элладу и предивным образом избегнул гибели (18)

14. Затем путешественники прибыли в Катану — туда, где Этна. Там они услыхали, что, по мнению жителей, в Этне заключен Тифон и что от него исходит пламя, дымящее над горой, однако сами они в ученых рассуждениях дошли до более правдоподобных и пристойных умозаключений. Завел беседу Аполлоний, спросив товарищей: «Что такое баснословие?» — «Клянусь Зевсом, — отвечал Менипп, — это то, что твердят поэты». — «А кто, по-твоему, Эзоп?» — «Всего лишь баснописец и рассказчик». — «В чьих же повествованиях мудрость?» — «У поэтов, ибо они славословят словно бы действительно бывшее». — «А Эзоп?» — «Все эти лягушки, ослы и прочий вздор годится в жвачку только старухам да ребятам». — «Ну, а вот мне, — возразил Аполлоний, — басни Эзопа кажутся куда более сообразными с мудростью. Предания о героях, коими изобилует словесность, развращают слушателей, ибо стихотворцы то толкуют о неподобных страстях и о кровосмесительных браках, то на богов клевещут, то описывают пожирание детей или подлое коварство или кровную месть — и все это, словно бы вправду бывшее, побуждает похотливцев, завистников и забияк роскошествовать и самодурствовать, точно следуя сказочному примеру. У Эзопа, напротив, хватило ума, во-первых, не становиться в один ряд с вышеназванными сочинителями, но свернуть на собственную дорогу; во-вторых, подобно тем, кто в охотку угощается простою пищей, он из малого события выводит большое поучение и, закончив рассказ, добавляет «делай так» или «не делай так»; и, наконец, он более стихотворцев привержен правдолюбию, ибо те ради кажущейся достоверности насилуют собственные сочинения, а он предлагает нам вымысел — и это всякому очевидно, — а получается речь его истинной уже потому, что он ее таковой не объявляет. Стихотворец, завершив свою повесть, оставляет здравомыслящего слушателя ломать голову, то ли было так, то ли не было, а Эзоп и ему подобные рассказом врут, однако последующим наставлением показывают, что и ложь бывает слушателям на пользу. Приятно у Эзопа и то, что бессловесных тварей делает он милее и занятнее для людей: мы с детства срослись с его баснями, мы на них вскормлены-вспоены и из них мы усвоили о каждом животном мнение, что этот зверь как бы царственный, а тот как бы глупый, этот хвастливый, а тот безобидный. Вот стихотворец сказал: «Многовидны промысла лики»[200] или что-нибудь в таком роде — сплясал да и ушел[201], а Эзоп, сопроводив речь свою вещим словом, завершает беседу задуманным уроком.