Жизнь Аполлония Тианского

15. Когда был я, Менипп, совсем еще дитятей, научила меня мать сказке об Эзоповой мудрости. Был-де во время оно Эзоп пастухом, и было его пастбище по соседству с храмом Гермеса, коему он, взыскуя мудрости, о мудрости молился. Многие другие приходили к Гермесу с тою же просьбою и несли в дар кто золото, кто серебро, кто слоновой кости жезл, кто иную какую драгоценность, а Эзоп в своем именье подобного не имел, однако же приберегал для Гермеса, что было — возливал ему молока столько, каков у овцы удой, нес столько медовых сот, сколько вмещается в горсти, не забывал угостить бога миртовыми ягодами и возложить на алтарь розы или фиалки, пусть немногие, а приговаривал так: «Неужто надобно, о Гермес, бросивши стадо, плести венки?» Наконец, наступил урочный день раздачи мудрости, и Гермес, бог речи и корысти, сказал одному — и уж, конечно, тому, кто больше всех пожертвовал: «Владей философией!», а второму по щедрости: «Вступи в обитель красноречия!», а остальным: «Тебе удел астрономии! Тебе удел музыки! Ты, стихотворец, бери ироический метр! А ты бери ямб!» И так он, сам того не желая, — хоть и превосходен разумением, — раздал все части мудрости, а затем вдруг заметил, что Эзопа-то и позабыл. Тут пришло ему на память, как некогда Оры, коими был он вскормлен на Олимпийских кручах, рассказывали ему, еще спеленутому младенцу, сказку о корове[202] — спорила-де корова с человеком о земле и о самой себе — и как из-за этой сказки возжелал он Аполлоновых коров[203]. И вот отдает он Эзопу баснословие — последнее, что осталось в доме мудрости, и говорит: «Держи мою первую науку!» Вот откуда явилось Эзопу многовидное его искусство — и так возвысилась басня.

16. Пожалуй, однако, я поступил неразумно, ибо, намереваясь обратить вас к рассуждениям более сообразным с природою и более истинным, нежели те сказки, какие рассказывает об Этне большинство, я сам принялся восхвалять сказку. Впрочем, такое отступление не напрасно: отвергаемая нами сказка относится не к числу Эзоповых басен, но к числу завлекательных вымыслов, непрестанно повторяемых стихотворцами, которые твердят, будто под вышеназванной горой заключен то ли Тифон, то ли Энкелад, в смертных своих муках выдыхающий видимое нами пламя. Что гиганты вправду были, с этим я и сам согласен, как и с тем, что повсюду на земле при раскапывании могил обнаруживаются исполинские скелеты; однако с богами гиганты не воевали, но — самое большее! — надругались над храмами и кумирами, так что думать, будто они забрались на небо и сражались там с богами, — сущее сумасшествие. Ничуть не больше — хотя и кажется он пристойнее — я доверяю рассказу, будто Гефест устроил в Этне свою кузницу и будто по одной из ее вершин бьет он своим молотом. Право, множество есть на земле и других огнедышащих гор, так что невозможно напастись на них гигантов и Гефестов.

17. Чем же объяснить природу подобных гор? А вот чем. Если земля содержит смесь смолы и серы, то дышит она сама по себе, но пламени не извергает, а если окажутся в земле полости с проникшими в них парами, то вздымается оттуда вроде как сторожевой огонь. Затем, набравши силу, пламя, точь-в-точь как вода, струится с гор и стекает в долину: и так огненная лава достигает моря, образуя устья, подобные устьям рек. Стало быть и здесь существует нечто вроде омываемой пламенем суши праведников[204], однако же будем помнить, что для благочестивых вся земля — надежная обитель и что море удобопроходимо не только для моряков, но и для пловцов». Вот так всегда завершал Аполлоний свою речь приличествующим наставлением.

18. Проведя на Сицилии в ученых беседах столько времени, на сколько хватило его усердия, он в пору восхождения Арктура[205] отправился в Элладу и, после беспечального плавания, достиг Левкады, где сказал: «Сойдем с этого корабля — плыть на нем в Ахайю не стоит», — и никто кроме близких знакомцев внимания на эти слова не обратил. Итак Аполлоний вместе с теми, кто желал разделить с ним плавание, добрался до Лехейской гавани на левкадском корабле, а сиракузское судно потонуло, едва выйдя в Крисейский залив.

и что поведал ему Деметрий о Мусонии (19)

19. В Афинах Аполлоний был посвящен в таинства тем самым жрецом, о коем предсказывал он предыдущему иерофанту; встретился он и с Деметрием-философом, ибо после происшествия с Нероновой баней и после речей своих об этой бане Деметрий имел смелость жить в Афинах, не покидая Элладу даже в ту пору, когда Нерон бесстыдничал на ристаниях. Деметрий рассказал, как на Истме повстречал среди землекопов Мусония в кандалах и обратился к нему с подобающим утешением, а тот-де стиснул свою кирку, воткнул ее с размаху в землю и, вскинувшись, отвечал: «Уж не огорчил ли я тебя, Деметрий, тем, что рою землю на благо Эллады? Ну, а когда бы ты увидел меня поющим под кифару вослед Нерону — каковы были бы твои чувствования?» Впрочем, о многих еще более достославных речах Мусония я умолчу, дабы не показалось, будто я своевольничаю с мимолетными словами.