Жизнь Артемия Араратского

Сначала я предложил ему одни только святцы, но бессовестный диакон вымучил от меня и другие книги, за которые в самом монастыре заплатил я без мала три рубля, а в Моздоке в тогдашнее время стоили они по крайней мере пятнадцать рублей серебром, но диакон дал мне за них худой овчинный тулуп, не стоивший более одного рубля. — Сколь ни было мне горестно расставаться с сими священными моими спутниками, но не было другого средства помочь крайности. Между тем мальчик продолжал меня кормить и весьма прилежно закутывал на ночь в меха, так что я, лежа в них, спал спокойно. Чрез несколько дней он уведомил меня, что кизлярец отправляется в свое место и советовал его просить, чтоб он взял меня с собою в Кизляр, где я могу лучше найти средства ко своему пропитанию. По сему совету, осмелился я войти к гостинодворцу и упрашивал Мосеса оказать мне последнее благодеяние, но он сначала от того отказывался с грубостию и ругательствами, говоря при том, что хозяин на меня жалуется и запретил приходить в его дом; но напоследок я убедил неотступными моими просьбами, а более представлением, что не отягощу его, ибо пойду пешком и никакой разницы ему не сделаю. Читатели мои, конечно, заметят, до какой степени иногда бывают люди жестоки! что ж касается до меня, то не знаю, во всех ли нациях таковые встречаются, кои бы с равным сему хладнокровием могли отказывать в необходимой помощи несчастному даже и тогда, когда оная не стоит им никакого труда, ни забот, ни же каких-либо издержек.

Добрый и великодушный мальчик простился со мною с искреннею чувствительностию и дал мне на дорогу хлеба и 20 копеек медных денег. Итак, 28 декабря оставил я Моздок и отправился в Кизляр пешком, а Мосес ехал в нагайской кибитке, называемой араба, и на половине дороги по человеколюбию своему бросил меня. Я дошел до Кизляра уже с нагайскими татарами, кои гораздо более оказали мне добродушия. — Это было 3 января 1796 года. В Кизляре прибегнуть было не к кому, и дело не обошлось без Мосеса, сколь ни был он тягостен или, прямее сказать, отвратителен для моей чувствительности как человек жестокосердный. Отыскав его дом, я предстал ему с возможным унижением и убедительно просил принять меня к себе в работники в его сады, около которых я несколько уже обращался. Он согласился на мою просьбу и представил о утверждении меня в звании работника своему отцу, который был еще жив. Но старик, достойный отец такого сына, как Мосес, бросив на меня презрительный и ненавистный взгляд, закричал: "Нет, ты у меня ненадобен!" — и ту ж минуту велел выгнать за ворота без всякой жалости, потому что я не грузинский армянин, а уроженец настоящей Армении, причем примолвил: "Поди к своему земляку попу, он, может, тебя возьмет". Слуга его, взяв меня за руку, потащил вон; вышед из покоев, я убедительно просил слугу рассказать мне подробно, как найти того попа и как его зовут. Слуга с торопливостию отвечал мне: "Посмотри с улицы на окна, они всегда заперты для того, чтоб бедные не могли просить милостыни, и я в 15 лет, как у него живу, не видал, чтоб он подал что-нибудь, да и нам хлеб дает весом. Тебя не принял для того, что дня три ты должен еще будешь учиться, и потому считает, что напрасно будешь у него есть хлеб. Я охотно бы тебе указал, где живет поп, но боюсь замешкать; зовут его Лукою; поди прямо по улице спроси кого-нибудь", — и с сими словами побежал от меня опрометью.

Мне стоило изрядного труда отыскать священника Луку. Кого ни спрашиваю, слышу только в ответ с насмешкою, а особливо где случалось быть вместе двум или нескольким человекам: "А! это видно земляк ему", — говоря при том по-персидски следующие слова "это для твоей чести будет", другие же прибавляли к сему "ступай дальше". Причина таковым насмешкам, как я узнал после, была следующая.