Жизнь Артемия Араратского

Между тем как я находился в закладе, на третий день по прибытии к Тереку, т. е. 12-го числа, услыша по церквам необыкновенный звон впервые по выходе моем из Тифлиса до взятия его шахом, пришел в некоторое душевное восхищение, так что если бы по милости кизлярца и прочих бывших с ним армян последовало со мною в том месте еще какое-либо несчастное приключение, то я готов был хоть умереть. Но по милости русских я того же дня, т. е. 12 декабря 1795 года, вступил в Моздок. Пришед в город, мне надлежало отыскать Мосеса, по великодушию которого я остался было в неволе у осетинцев за восемьдесят копеек, но кроме которого я не имел никакого другого знакомого, к коему бы мог прибегнуть. — Отыскивая его, не приминул я спрашивать попадавшихся мне армян о причине бывшего в тот день большого звона; но едва мог добиться, что значит слово праздник и какой именно, ибо тамошние армяне все грузинские и совсем не знают коренного языка армянского. Напоследок узнал, что то был день рождения, как истолковали мне, государева сына.[87] Несмотря на нужное мое положение, я был в великом восхищении и благословлял бога, что привел меня в землю христианскую, и еще в день праздника царского. Мосеса отыскал я в моздокском гостином дворе, где пристал он с сыном Багдасара у одного знакомого ему тамошнего купца из армян же, который, как человек холостой, жил в лавке, в особо приделанных вовнутрь двора покоях. Мне отвели место в кухне, где и для Багдасарова сына приготовлена была хорошая постель. Вечером покормили меня весьма изрядно, а спать я лег на полу на рогоже; скоро, однако же, я должен был лишиться сего пристанища; неприлично говорить, какая именно была причина сему несчастию, однако же скажу только, что мне неизбежно надлежало быть свидетелем некоторого происшествия и, имея от оного большое отвращение, я так искусно проказничал, что купец по троекратной попытке принужден был отказаться на тот раз от выполнения своего желания и, проведя всю ночь без сна, в справедливом негодовании на нарушение мною прав гостеприимства еще часа за два до рассвета, разбудив своего мальчика, приказал достать огню и выгнать меня вон, примолвил, чтоб впредь и дух мой у него не пах. Понимаю всю важность моего преступления против азиатского обыкновения, коим я может быть обидел и сына моего благодетеля Багдасара. Не смея ни объясниться, ни просить помилования, я повиновался безмолвно бедственному на меня изречению. Вышед на улицу, просил я убедительно сказанного мальчика, чтоб по крайней мере он сжалился над моим положением и научил бы куда мне деваться; ибо стужа была превеликая, а я в одном был шерстяном кафтане и в сапогах без подошв. — Мальчик, жалуясь мне на своего хозяина, что он сам терпит от него много обид, весьма благоразумно и в коротких словах утешал меня переносить мое несчастие, а притом дал мне совет пойти к одной женщине, торгующей хлебами, рассказав, как ее найти и что женщина сия находилась в великой печали о своем сыне, уехавшем с одним купцом в Тифлис, которого, по известным там происшествиям, считала уже погибшим. Найдя ее дом, с рыданием объяснил ей, что я чужестранец с такой-то стороны и не имею пристанища и чтоб она для любви к сыну ее оказала надо мной материнское милосердие и дала бы мне теплое место. Женщина сия, будучи тронута напоминанием об ее сыне и видя, что я дрожал от стужи, тотчас велела своей девке отвести меня в тот покой, где она пекла хлебы. Дня чрез два, которые провел я совершенно спокойно, предложила она мне ходить по городу и продавать ее хлебы, на что я согласился охотно, несмотря на то что в морозы был почти босиком, только бы быть сыту. Она показала мне грош, по чему продавать каждый хлеб, и научила по-грузински кричать: "Цхели, цхели пури!" (теплые хлебы). Но торговля моя продолжалась только четыре дня. В одном месте я оставил в долг десять хлебов, по одному в день в продолжение продажи съедал, а может быть, еще несколько где-нибудь у меня и украли, то хозяйка, как я думаю, заметив, что приход с расходом неверен, объявила мне, чтоб я за оставленные мною в долгу хлебы 20 копеек взял себе и больше к ней не приходил, не сказав о причине сего изгнания ни слова. Я прибегнул опять к мальчику и, уведомя о моем несчастии, просил его помощи. По его старанию пристал я к одному сторожу гостиного двора, чтоб посредством его обзнакомиться с тамошними купцами и научиться, каким образом им прислуживать. Уговор между мною и сторожем состоял в том, чтоб я служил неделю собственно в его пользу на своем хлебе, а служба сия главнейше состояла в рубке дров и ношении воды. Между тем мальчик велел мне по вечерам, когда будет уже темно, приходить тихонько к нему, что он будет меня кормить и от холода прятать на ночь в медвежьи кожи, кои тогда случились быть в числе их товаров. Но рубя дрова с утра до вечера, по непривычке я не выдержал условленной недели и нашел себя не в силах продолжать таковой промысел. Ладоши мои все были истерты до крови, и я не мог более поднимать рук. — Усердный мальчик велел броспть сторожа, достал мне старые, но еще крепкие сапоги и советовал как-нибудь стараться купить тулуп, спрашивая, нет ли у меня чего продать. Кроме святцов, псалтыря и молитвенника, который читается у нас в церкви в продолжение литургии, ничего у меня не было. — Хотя книги сии как печатанные в первопрестольном монастыре могли почесться редкостию, потому что в Моздоке никто таковых не имел, как и в других местах у редких находятся; в Моздоке же особливо не было таких грамотеев, которые бы знали пользу и цену их и захотели бы купить настоящею или по крайней мере не совсем обширною для меня ценою. Более не к кому было прибегнуть, кроме тамошнего армянского диакона.