Жизнь Артемия Араратского

Галоен Багдасар, примечая все злые поступки со мною купца и видя бедственное мое положение и всегдашнюю горесть, наконец, по выздоровлении моем позвал к себе, спросил меня, чтоб я пересказал ему о себе подробно, откуда и как я попался к тому купцу. — Я рассказал ему все со мною приключения, какие только могли заслужить его уважение. Он столько был оными тронут, что обнял меня со слезами и утешал надеждою на милость и помощь божию. — Узнав же, что я поручен купцу не для того, чтоб быть безгласным его рабом, но что он обязался доставить меня в Россию и взял за то тридцать рублей, то, обещав отправить меня в Кизляр вместе с своим сыном, тот же час пошел со мною в нашу квартиру и, объяснившись с купцом о том, что он в рассуждении меня обязан был сделать, объявил ему, что доставление меня в Россию берет он на себя и требовал от него, чтоб возвратил мне взятые им в Вагаршапате 30 рублей. Бессовестный купец, не имея, чем со мною расплатиться, отговаривался тем, что он взялся доставить меня в Россию тогда, когда поедет сам, почему и должен я дожидаться того времени. На сие Багдасар, называя его плутом и укоряя бесчеловечными со мною поступками, предсказал ему, что он, потерявши уже свое имение, потеряет и еще, что впредь иметь будет, за обиды, причиняемые бедному сироте. Потом, отобрав от него церковные мои книги и чернилицу Сагака, советовал мне оставить мое требование и отдать все на суд божий. — Багдасар имел двух сыновей; старшего оставлял при себе, а младшего отправлял в Кизляр с тем, чтоб он там, определившись к какому-нибудь достаточному купцу, занимался торговыми делами, для чего назначал сделать и перевод некоторого небольшого капитала по прибытии его в Россию. — Он был прежде очень богат, но лишился большой части своего капитала так, как и многие другие богатые люди, по причине прежде бывших в Грузии в обыкновении притеснений, которые делались им единственно на тот конец, чтоб вымучить из них то, что они имеют. Меньшего сына своего, с которым я назначен был следовать, отправлял он с свойственником своим из кизлярских жителей, который по случаю нашествия шахова на Грузию приезжал нарочно, чтоб узнать о судьбе ближних своих родственников, живших в Тифлисе, но принужден был остановиться в Анануре. Мосес, как звали сего кизлярца, находился вместе с прочими в Чохе. Багдасар, переговоривши с ним о том, что нужно было употребить в дороге для меня и именно о издержках на зарплату провожатым, кои обыкновенно нанимаются от Степан-Цминда до Моздока, просил Мосеса убедительно иметь обо мне попечение, равное как и об его сыне; а вечером того дня он давал мне добрые советы и наставления и особенно, чтоб быть честным и добрым человеком, говоря, что я, как он надеется и предчувствует, не потеряю себя и буду со временем благополучен, что лучше сохраню и воспользуюся его советами, нежели как ожидает того от своего сына, и что он делает мне теперь добро сколько по любви ко мне, столько и для того, чтоб бог помиловал за то его сына. Между тем Мосес собирал в Анануре попутчиков, а я прощался с добрыми моими хозяевами, благодарил за неоставление меня и, извиняясь, что по таким опасностям не могу остаться у них, не имея в виду ничего верного и надежного, обещал навсегда сохранить в моей памяти их благодеяние. С нами набралось еще 9 человек из грузинских армян, которым надлежало возвратиться в Моздок и в Кизляр, и 1 декабря утром рано отправились мы к Степан-Цминду. Багдасар дал мне на дорогу старый шерстяной кафтан своего сына, напомнил свои советы и пожелал мне благополучия. В караване было всего 10 человек верхами; а я и другой еще армянин шли пешками. До Степан-Цминда, где живут одни только осетинцы, считающиеся грузинскими подданными, и часть черкесов, пришли мы в полдень другого дня. С отправления из деревни Чохи и по прибытии в Степан-Цминду в продолжение четырех, а всего в пятеры сутки я терпел великий голод, ибо денег у меня вовсе не было, на что бы мог купить себе хлеба, а у корованных своих попутчиков редко мог его выпрашивать, и то с величайшим трудом и укоризнами; сын же благодетеля моего не был ко мне таков, как отец его. Но по приходе во Владикавказск, к счастию моему, случилось в то время умереть одному осетинцу, для поминовения которого родственники его, следуя своему обычаю, дали на наш караван довольное количество мяса, хлеба {Хлебы у осетинцев делаются кроме пшеничной и из просяной муки и называются по-ихному коржина.} и бузы (так называется у них напиток, довольно полный и сытный). На мою долю досталось кроме хлеба фунтов до восьми мяса, и я, поблагодарив бога за сего умершего, пожелал ему от всего сердца всех радостей и утех на том свете. Здесь пробыли мы двои сутки, пока наняли одного тамошнего башчи (голова) с его командою для препровождения каравана нашего до Моздока, за что берут они от 10 до 15 серебром с каждого человека. Один армянин из каравана нашего, видя, что по тогдашнему времени одет я очень бедно, а притом и сапоги были у меня почти без подошв, сжалился надо мною и дал мне до Моздока войлочную епанчу, которые делаются собственно горскими народами из козлячьей шерсти, называемые здесь бурками. — Из Степан-Цминда в Владикавказск пришли с небольшим в сутки, где и ночевали; а из Владикавказска по распоряжению башчи надлежало для осторожности отправиться неприметно вечером и со всею поспешностию воспользоваться темнотою ночи так, чтобы к утру дойти до черкесского селения Ахелгабаха, ибо дорога на сем расстоянии есть самая опаснейшая от набегов горских хищников. При всей поспешности должно было ехать так, чтоб не сделать ни малейшего шума. На сем самом расстоянии в одну ночь я едва не лишился жизни в два раза. Чтоб не отстать от каравана, мы с армянином должны были бежать впереди пред верховыми. Согревшись под епанчею, я начинал выходить из сил, которые поддерживала необходимость и страх, чтоб не остаться одному в неизвестном месте и не попасться в руки горских разбойников или, что еще хуже, быть съеденным от какого-нибудь хищного зверя. Я покушался просить хозяина сей епанчи, чтоб взял ее от меня, но боялся, что когда она мне опять понадобится, то он более ее не даст; и так решился бежать, пока еще будут силы. Пар от лошадей и иней, садившийся на мою епанчу, покрыли ее почти всю льдяными сосульками, от чего она еще более сделалась мне тягостна, и, наконец, около полуночи, я совершенно выбился из сил и упал, будучи не в состоянии ни кричать, ни подняться с места. Таким образом я погиб бы тут же, но один из провожатых, приметя сие, возвратился ко мне и требовал, чтоб я что-нибудь ему дал, то он провезет меня на своей лошади на такое расстояние, как я могу отдохнуть. Я отдал ему бывшую у меня под шапкою фас (род маленькой скуфьи).[84] Проехав с ним около версты, я должен был сойти и опять бежать пешком. Между тем, сидя на лошади, я прозяб и весь оледенел. Чтоб меньше чувствовать тягость и долготу дороги, я читал про себя молитвы и псалмы, приличные моему положению. Но дорога не сокращалась, а силы меня совсем оставляли. — Я решался уже и отстать, но тот же страх меня удерживал; собирал силы и бежал еще, надеясь, что, может быть, дорога кончится скоро, но конца все не было; я обливался горькими слезами и напоследок, прочитав молитву Ионы, говоренную им к богу во чреве китове,[85] упал опять, лишившись всех сил, и просил себя уже одной только смерти. Никто из христиан, попутчиков моих, не догадался или, справедливее, не хотел по примеру осетинца-язычника помочь моей слабости, чтоб не допустить меня до такого, можно сказать, смертного изнеможения. Я вовсе не чувствовал, долго ли пролежал на месте, как привезли меня в Агель-Габах, как оттирали снегом и закутывали после того в войлоки, ибо я весь и почти совершенно замерз, а пальцы у ног почернели, как уголь. {Сей озноб ног я и ныне несколько чувствую в холодное время.} Я не прежде проснулся от мертвого моего сна как уже в полдень, и тогда только узнал о том, что со мною происходило. Сим спасением моим я обязан одним осетинцам и искренно помянул еще их покойника, ибо без его поминок я, конечно, погиб бы от одного холода. После сего приложили мне к ногам гусиного сала, которым я вылечился. Здесь кормили меня тамошним хлебом, род густой каши из обыкновенного пшена, называемой паста.[86] 9 декабря вышли мы из Агел-Габаха, а 10-го остановились в лесу, близ речки Терека, против Моздока. При расплате с башчи и его командою в достальных деньгах вышли у путешественников наших затруднения, наконец недоставало только 80 копеек, которые обещались прислать чрез два часа из Моздока, но осетинцы им не поверили, и так, чтоб оставить им залог в тех 80 копеек, то и тут жребий пал на меня же. Вместо двух часов прошли двои сутки, но армяне денег не прислали; между тем провожатые, исправивши в городе свои нужды, 12-го числа утром спешили возвратиться в свои места, и столько были великодушны и честны против попутчиков моих, что еще понуждали меня достать деньги и в противном только случае грозили утащить с собою. — К счастию моему, когда я уже отчаявался, увидел идущего берегом человека в зеленой шинеле и по узкому исподнему платью догадался, что это должен быть европеец (по общему названию азиатцев — франк), и конечно россиянин. Я тотчас бросился к нему, упал в ноги и по-турецки просил оказать надо мною милосердие и выкупить от осетинцев. Так как осетинцы и черкесы часто приезжают в Моздок, то многие из них знают по-русски; почему один из провожатых, знавший несколько и по-турецки, перевел ему на сем языке мою просьбу, пересказал мое страдание на дороге, что я оставлен у них в закладе и что он, с своей стороны, смотря на мою тесноту и горесть, охотно бы отпустил меня, если бы это от него одного зависело. Россиянин тотчас переправился опять чрез реку, оставя свое дело, и доложил обо мне коменданту, а сей приказал немедленно отыскать кизлярца и принудил его меня выкупить. Все сие продолжалось не более как часа два.