Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Когда же произошло перевоплощение «первого» Катаева во «второго»? Нетрудно убедиться, что расхождение между Буниным и Катаевым нарастало по мере приближения к Одессе красных.

Двадцать первого марта 1919 года в особняке Буковецкого зазвонил телефон. «Кто говорит?» – «Валентин Катаев. Спешу сообщить невероятную новость: французы уходят». – «Как, что такое, когда?» – «Сию минуту». – «Вы с ума сошли?» – «Клянусь вам, что нет. Паническое бегство!» – вспоминал Бунин. – Выскочил из дому, поймал извозчика и глазам не верю: бегут нагруженные ослы, французские и греческие солдаты в походном снаряжении, скачут одноколки со всяким военным имуществом. ‹…› А в редакции – телеграмма: «Министерство Клемансо пало, в Париже баррикады, революция…»

В начале апреля в город вступили серые папахи с огромными красными бантами…

С этого момента Катаев становится «сыном революции». В. Н. Муромцева-Бунина 12 апреля заносит в дневник: «Вчера заседание профессионального союза беллетристической группы. Народу было много. Просили председательствовать Яна. Он отказался. ‹…› Группа молодых поэтов и писателей, Катаев, Иркутов, с острым лицом и преступным видом, Олеша, Багрицкий и прочие держали себя последними подлецами, кричали, что они готовы умереть за советскую платформу, что нужно профильтровать собрание, заткнуть рты обветшалым писателям. Держали они себя нагло, цинично, и, сделав скандал, ушли. ‹…› Говорят, подоплека этого такова: во-первых, боязнь за собственную шкуру, так как почти все они были добровольцами, а во-вторых, им кто-то дал денег на альманах, и они боятся, что им мало перепадет…»

Двадцать пятого апреля характерная запись самого Бунина:

«Был В. Катаев (молодой писатель). Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен. Говорил: «За 100 тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки…»

Но с появлением в Одессе белых с Катаевым происходит очередная трансформация: он снова вступает в Добровольческую армию (а Э. Багрицкий – даже в контрразведку) и отправляется сражаться с большевиками. Сохранилось его письмо Бунину той поры:

«Дорогой учитель Иван Алексеевич,

Вот уже месяц, как я на фронте, на бронепоезде «Новороссии». Каждый день мы в боях и под довольно сильным артиллерийским обстрелом. Но Бог пока нас хранит. Я на командной должности – орудийный начальник и командую башней. Я исполняю свой долг честно и довольно хладнокровно и счастлив, что Ваши слова о том, что я не гожусь для войны – не оправдались. Работаю от всего сердца. Верьте мне. Пока мы захватили 5 станций. Это значительный успех. Честно думаю о Вас. Несколько раз читал Ваши стихи в «Южном слове». Они прекрасны. С каждым новым Вашим стихотворением я утверждаюсь во мнении, что вы настоящий и очень большой поэт» и т. д. Уж не это ли было причиной тому, что Катаев как участник белого движения попал в 1920 году, в Одессе, в чрезвычайку?

Все эти эпизоды, конечно, обойдены в катаевской «Траве забвенья». Зато нашлось место для упреков в адрес Бунина. В том же 1967 году я откликнулся на «Траву забвенья» большой статьей в «Литературной газете», где, помимо прочего, постарался опровергнуть катаевское обвинение в измене Бунина родине.

«Задолго до Октября, – говорилось в статье, – избрал он свою позицию – охранителя стародавних устоев. ‹…› Вот почему не совсем удачно выражение Катаева: «Бунин променял две самые драгоценные вещи – Родину и Революцию – на чечевичную похлебку так называемой свободы и так называемой независимости». Что до революции, то вряд ли можно «променять» то, чем не обладал, во что не верил, чего не поддерживал. «Променял» ли он Родину? В своем собственном понимании Бунин не сделал этого ни тогда, ни в годы фашистской оккупации, когда ему сулили золотые горы за сотрудничество с гитлеровцами, а он не соглашался, хотя доходил до обмороков от голода».

Отдавая дань виртуозности катаевского мастерства, я пытался указать на его «холодность», равнодушие, то есть безнравственность. В частности, отмечал:

«Иногда, впрочем, великолепные упражнения в наблюдательности кажутся неуместными и производят впечатление уже тягостное. Вот Катаев наезжает в Париж и в осиротевшей квартире на «рю Жак Оффенбах» встречается с Верой Николаевной Муромцевой-Буниной: «Мне кажется, я нашел определение этого белого цвета, который доминировал во всем облике Веры Николаевны. Цвет белой мыши с розовыми глазами». Какое отточенное и холодное мастерство!»

18 июля 1967 года Зайцев писал мне:

«…сегодня А‹лександр› А‹лексеевич›? (Сионский. – О. М.) прислал мне Вашу статью о Катаеве. Тут у меня и умолчаний нет. Просто хорошо. Очень удачно. И насчет белой мыши с розовыми глазами – мерзко. Вы не могли, конечно, этого слова употребить, но чувствую, недалеко от него были. Насчет того, что Иван голодал при немцах – брехня, все мы жили тогда несладко, и меня звали немцы печататься, и отказался, и никакого «героизма» здесь не было, но оба мы выросли в воздухе свободы (не улыбайтесь, Вас тогда еще и на свете не было), и никто нам не посмел бы диктовать что-то.