Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

В том-то и сложность реальной жизни, что во всяком социально неоднородном обществе подобный союз повлечет за собой не только прямые (это еще полбеды) неблагоприятные последствия – осуждение «странного» брака со стороны родных и друзей или даже бойкот, – но куда более мучительные, хотя внешне и менее заметные последствия опосредованные – страдания от невозможности в этих условиях дать счастье и самому быть счастливым.

Но ведь бывает, что социальные, психологические, возрастные и прочие барьеры отсутствуют. «Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами», – рассказывает герой «Чистого понедельника». Казалось бы, у них есть все для абсолютного счастья. Что еще нужно? «Счастье наше, дружок, – приводит его любимая слова Платона Каратаева, – как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету».

Здесь, на другом социальном этаже, когда личности даны все возможности раскрыть себя, в действие вступают и новые силы. Герой «Чистого понедельника» (как, впрочем, герои многих других новелл – «Гали Ганской», например, или «Тани», или «Темных аллей», или «В одной знакомой улице») – «обычный», при всей своей физической привлекательности и эмоциональной наполненности, человек. Не то – героиня. В ее странных поступках ощущается значительность характера, редкостность, «избранность» натуры. Ее сознание разорвано. Она не прочь окунуться в «сегодняшнюю» жизнь той Москвы – концертов Шаляпина, «капустников» Художественного театра, каких-то курсов, чтения Гофманисталя, Шницлера, Пшибышевского, лекций Андрея Белого и т. д. Внутренне же она чужда (как и сам Бунин) всему этому. Она напряженно ищет что-то цельное, героическое, самоотверженное и находит свой идеал в религиозной старине. Настоящее кажется ей жалким и несостоятельным.

«Краткая новелла, почти лишенная событий, – замечал критик М. Иофьев в своем исследовании о поздней бунинской прозе, – рассказывает о трагическом душевном надломе. Героиня наделена властной женской прелестью, волей и жаждой жизни. В то же время она придавлена безнадежностью и беспомощностью ‹…›. Ее возлюбленный ничем не выше и не лучше окружающих. Благородная требовательность, такая же, как и у Лизы, Елены (тургеневские героини. – О. М.), у гончаровской Веры, приводит к бесчеловечному юродству. В «чистый понедельник» она рассчиталась с любимым и любовью, простилась с презираемой, но все же манящей жизнью, отдала «кесарю кесарево». Выявляется резкое несоответствие духовной напряженности, требований к жизни двух людей (не та ли «принципиальная схема» действует и в других рассказах, например «Гале Ганской»?)».

Перипетии любви, ее приливы и отливы, ее неожиданности и капризы – таков один мотив в рассказах цикла «Темные аллеи», но за ним (как основа) находится еще и другой, скрытый и существующий независимо от любовной фабулы. Он-то и определяет конечную тональность произведения. Героиня «Чистого понедельника» ушла в монастырь, на «великий постриг», однако она могла покончить с собой (как Галя Ганская) или быть застреленной возлюбленным (как в рассказе «Пароход «Саратов»). Нечто внешнее, что даже не требует объяснений, готово вторгнуться и пресечь происходящее, если сама любовь не может исчерпать себя.

После долгой разлуки и размолвок соединяются наконец Виталий Мещерский и Натали («Натали»). «И вот ты опять со мной и уже навсегда», – говорит Натали Мещерскому. «В декабре, – меланхолически заключает автор, – она умерла на Женевском озере в преждевременных родах». Далеко от России встречаются два эмигранта – официантка парижской столовой Ольга Александровна и генерал Николай Платонович, оба одинокие, ждущие счастья («В Париже»). Но их мечты оказываются тщетными: «На третий день Пасхи он умер в вагоне метро».

И в рассказах, продолжающих проблематику «Темных аллей», звучит тот же голос судьбы, вещающий, словно герои Эдгара По, «nevermore» (никогда) человеческому счастью. В жалкой гостинице жалкого уездного городишки встречает герой гимназистку, в голодном отчаянии продающую себя за три рубля. И вот уже необычайное чувство, сильное, как феерически величественная гроза, разворачивающаяся за окном, захватывает героев. Но что происходит затем? «Осень мы хотели провести в Москве, но и осень и зиму провели в Ялте – она начала гореть и кашлять, в комнатах у нас запахло креозотом… А весной я схоронил ее» («Три рубля», 1944). Пожалуй, лишь в одном рассказе «Месть» внимание автора задерживается на счастливом эпизоде в цепи других, несчастных переживаний русской эмиграции.

Это не просто рок (наподобие античного), написанный «на роду» героям, – гибель и крушение не вытекают из любви, вторгаются извне и независимо от нее. Это скорее судьба (о которой хорошо сказал философ С. Аверинцев: «Судьба не просто скрыта в некоей темноте, но сама есть темнота…»).