Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Время и болезни подтачивали здоровье Бунина. Нетрудно заметить, что и с точки зрения житейской, и с точки зрения исторической последнее двадцатилетие его долгой жизни оказалось рассеченным пополам: первое, «мирное», десятилетие отмечено его нобелевским лауреатством, спокойной и сосредоточенной работой над романом «Жизнь Арсеньева», относительной материальной обеспеченностью и окончательным европейским (пусть и не очень громким, но прочным) признанием его таланта; десятилетие следующее принесло оккупацию Франции гитлеровскими войсками, голод и страдания писателя в отрезанном Грассе, а затем – тяжелую болезнь и медленное угасание в подлинной нужде и гордой бедности.

Биологический возраст человека не совпадает с его календарным возрастом. И в свои шестьдесят – семьдесят лет Бунин оставался тем же – юношески стройным, не по годам жадным к жизни, ядовито наблюдательным и подвижным. Как будто сбывалось шутливое предсказание Чехова: «Вы же здоровеннейший мужчина, только худы очень, как хорошая борзая. Принимайте аппетитные капли и будете жить сто лет». Но уже начиная с 1947–1948 годов болезни не оставляли Бунина, и вместе с болезнями и полной невозможностью работать материальные его дела пришли в окончательный упадок. Началась большая нужда.

Закат

1

В скромной парижской квартирке на улице Жака Оффенбаха, летом сорок девятого года, на одном из литературных бунинских «четвергов» собрались старые друзья писателя – Надежда Александровна Тэффи, юмористические рассказы которой пользовались особенным успехом в предреволюционной России; поэт-акмеист и критик Георгий Адамович; поэтесса Ирина Одоевцева.

Вера Николаевна сообщила гостям, что Иван Алексеевич чувствует себя плохо, но все же будет читать отрывки из своих воспоминаний.

Он очень переменился, был уже тяжело болен, еще более исхудал и лицом стал похож на своего отца в последние годы его жизни. К гостям вышел в халате и круглой шапочке, наподобие ермолки, и весь вечер провел в кресле, прикрытый пледом. Чтец он был превосходный и читал свои воспоминания, не щадя ни живого, ни мертвого:

«Силы (да и литературные способности) у «декадентов» времени Чехова и у тех, что увеличили их число и славились впоследствии, называясь уже не декадентами, и не символистами, равно как и у прочих – у Горького, Андреева, позднее, например, у дохлого от болезней Арцыбашева или у Кузмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным, как труп проститутки, – были и впрямь велики, но таковы, какими обладают истерики, юроды, помешанные; ибо кто же из них мог назваться здоровым в обычном смысле этого слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания, но ведь обладает всеми этими качествами и большинство истериков, юродов, помешанных. И вот: какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных в той или иной форме, в той или иной степени было еще при Чехове и как все росло оно в последующие годы! Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус… автор «Тихих мальчиков», потом «Мелкого беса», иначе говоря патологического Передонова, певец смерти и «отца» своего дьявола, каменно-неподвижный и молчаливый Сологуб, – «кирпич в сюртуке», по определению Розанова, буйный «мистический анархист» Чулков, исступленный Волынский, малорослый и страшный своей огромной головой и стоячими черными глазами Минский…»

Он еще произносил злые и обидные слова – о Блоке, Маяковском, Есенине, Волошине, но довольно быстро устал.

В комнате наступило неловкое молчание. Тэффи принялась что-то торопливо искать в своей сумочке; Адамович сидел с красным от волнений лицом: многих, кого задел Бунин, он хорошо знал лично и относился к ним совсем иначе. Иван Алексеевич оглядел всех, понял и обиделся:

– Что же вы молчите?

Чтобы выйти из неловкого положения, кто-то шутливо сказал:

– Ну и добрый же вы человек, Иван Алексеевич! Всех обласкали…

За всеми бунинскими оценками чувствовалась глубоко затаенная горечь автора, проигравшего в тяжбе с временем. «Слишком поздно родился я, – сетует он. – Родись я раньше, не таковы были бы мои писательские воспоминания…» Враждебный революции и Советской России, он до конца своих дней остается верен себе, своим привязанностям и симпатиям.

2

Правда, в послевоенную пору – и об этом говорят многие свидетели – Бунин был уже не тот непреклонный противник советского режима, как десять или двенадцать лет назад. Само время несло в себе необоримое начало, и Бунин был далеко не единственным среди бывших «непримиримых», кто уже несколько по-иному вынужден был оценивать произошедшее: большая история шла мимо.