Жизнь двенадцати цезарей

Около полуночи он в страшном испуге вскочил с постели. Затем рано утром он выслушал присланного из Германии гадателя, который на его вопрос относительно молнии сказал, что предстоит перемена правления. Император велел казнить его[563]. В это время он сильно почесал нагноившийся у него на лбу прыщ. Брызнула кровь. «О, если б этим все кончилось!» — вскричал он. Тогда он спросил, который час. Ему нарочно ответили, что шестой: пятого он боялся. Думая, на радостях, что успел избежать опасности, он торопливо направился в баню, когда его вернул начальник над комнатными служителями, Партений. Он объявил, что неизвестно кто желает сообщить ему важное известие, не терпящее отлагательства. Тогда император велел удалиться всем, вошел в спальню и был там убит.

Относительно плана убийства и приведения его в исполнение существует приблизительно следующий рассказ.

Заговорщики не могли сговориться, когда и каким образом напасть на Домициана, — в бане или за обедом. Тогда главный управляющий Домициллы Стефан, которого в то время привлекли к суду по обвинению в хищениях, предложил им свой план и свои услуги. Для отвлечения подозрения он несколько дней перевязывал себе левое плечо бинтами и прикладывал к нему шерсть, как будто оно болело у него. В назначенный час он вложил туда кинжал. Затем он объявил, что желает дать показания относительно заговора, поэтому его впустили. Пока император читал, пораженный как громом, бумагу, поданную Стефаном, последний ударил его в живот. Раненый Домициан стал защищаться. Тогда на него напали помощник центуриона Клодиан, отпущенник Партения Максим, десятник комнатных служителей Сатурий и один гладиатор. Они убили его, нанеся ему семь ран.

Убийство произошло на глазах мальчика, который постоянно находился в спальне, при алтаре лар. Он передавал следующие подробности. Получив первую рану, Домициан немедленно велел подать ему лежавший под подушкой кинжал и позвать слуг. Но под подушкой нашлась только рукоятка, кроме того, мальчик нашел все запертым. Император между тем схватил Стефана, повалил на пол и долго боролся с ним, стараясь то отнять у него кинжал, то вырвать ему глаза, хотя бы своими израненными пальцами.

Домициан погиб 18 сентября, на сорок пятом году жизни и на пятнадцатом году царствования. Тело его, положенное на обыкновенные носилки, вынесли носильщики. Его кормилица, Филлида, похоронила его в своем загородном доме на Латинской дороге, а кости тайно поставила в храм фамилии Флавиев, смешав их с прахом дочери Тита Юлии, которую она также выкормила.

Домициан был высокого роста. Его очень румяное лицо выражало скромность. Глаза у него были большие, но несколько близорукие. Кроме того, он отличался красотой всего тела и внушительным видом, в особенности в молодые годы. Только пальцы на ногах были несколько коротки. Но впоследствии плешь, отвислый живот и жидкие ноги, сильно похудевшие из-за продолжительной болезни, обезобразили его. Он отлично знал, что его скромный вид производил благоприятное впечатление, поэтому однажды не преминул похвастаться этим в сенате в следующих выражениях: «До сих пор, по крайней мере, вам нравились и мои убеждения, и моя наружность». Своей плешивостью он был очень недоволен и считал личным оскорблением, если другие намекали на нее в шутку или в ссоре. Между тем в своем сочинении «Об уходе за волосами», посвященном им одному своему приятелю, он, стараясь утешить его и вместе с тем себя, цитирует даже следующий стих:

Οὐχ ὁράᾳς, οἶος ϰἀγὼ ϰαλός τε μέγας τε[564]

.

«Несмотря на это, мои волосы ждет судьба одинаковая со всеми; но я мирюсь с тем, что мои волосы седеют уже в молодости. Не забудь, нет ничего приятнее красоты, но нет ничего и недолговечнее».

Всякий физический труд был ему противен, поэтому он только в исключительных случаях гулял по городу пешком. В походе и марше он редко ездил верхом, обыкновенно его несли на носилках. Он не любил упражняться с оружием, но был большой охотник до стрельбы из лука. Многие видели, как он, уединившись в свое албанское поместье, убивал часто до сотни зверей разных пород, причем иногда нарочно целил им в голову так, что две стрелы впивались в нее, наподобие рогов. Подчас он ставил на далекое расстояние от себя мальчика и, приказав ему растопырить пальцы правой руки, выбирал ее целью, так ловко пуская стрелы, что все они пролетали в пространстве между пальцами, не раня их[565].