Жизнь Гюго

Вначале речь Гюго, несмотря на свои противоречия, воспринималась как вполне приемлемый вклад в дебаты. Далее он внес свое предложение по выходу из кризиса; для него характерно сочетание империализма, интернационализма и откровенной, почти черчиллевской, дерзости: «Франция вернет Эльзас и Лотарингию. (Возгласы: «Правильно! Правильно!») Все ли это? Нет!.. Трир, Майнц, Кельн, Кобленц, весь левый берег Рейна». Казалось, над залом витает дух Наполеона I. Вскоре выяснилось, что Гюго таким образом решил пошутить. Соль анекдота заключалась в том, что затем Франция отдаст завоеванные города Германии при том условии, что границу ликвидируют и будет основана «континентальная федерация».

В своей поразительной речи, которая, судя по всему, сразу же выветрилась из голов тех, кто ее слушал, Гюго поднимает несколько сложных вопросов. Во-первых, в «Поступках и речах» содержится намек на то, что левые представители отказались объединиться под руководством Гюго в силу внутренних разногласий; но предлагать тотальную войну с врагом, который только что одержал быструю, сокрушительную и полную победу, – не обязательно означало размахивать флагом компромисса и примирения.

Во-вторых, взгляды Гюго с высоты конца XX века могут показаться удачными прогнозами. По его мнению, после войны за Рейнскую область немедленно образуется Европейское сообщество. Кроме того, его речь служит примером политики, которая черпает уверенность в долгосрочных планах и личных утопиях. Провидец выхватывает из будущего отдаленные события, не замечая того, что творится у него под носом. Если, как позже утверждали многие, Виктор Гюго предсказал обе мировых войны, он вполне мог одну из них развязать лично. Начиная с 1869 года человек, которого считали неспособным на принятие практических решений, предложил их на удивление много: массовое восстание на улицах сильно милитаризованного города; уничтожение города с помощью подземных взрывов; убийство таких же европейцев посредством химического оружия и «священная» война, в конце которой Франция скажет Германии: «Ты лишила меня моего императора; я лишаю тебя твоего» – разумеется, если после войны найдется кому произнести такие слова.

Лучшее, что можно сказать о предложенном Гюго геноциде, – он по-прежнему улавливал дух времени. Такое стремление превращать сон в страшноватую реконструкцию прошлого гораздо больше свойственно Франции после Седана, чем самому Гюго. Пережив худшее поражение после Ватерлоо, он возвращался мыслями на поля сражения своего детства. Он предлагал «призвать на помощь войне науку» и требовал, чтобы «тех малышей, которые скоро вырастут, воспитывали в священной ненависти». Он объявлял своего рода нерелигиозный джихад. Он говорил языком Торквемады.

Пацифизм Гюго всегда был неистовым, в отличие от безмятежности солдата. Но теперь внутреннее противоречие проявлялось открыто, и он получил прекрасную возможность изложить свои планы после возвращения во Францию.

Как показывает осадный дневник, его самомнение все больше раздувалось. Постоянное напоминание о собственной значимости столкнуло его с проблемой, свойственной всем, кто страдает манией величия. Речь шла не об откровенном завоевании абсолютной власти. Он должен был решить куда более тонкую задачу. Как справиться с той абсолютной властью, какой он уже обладает? Сознавал это Гюго или нет, но он понемногу превращался в Гуинплена, из-за чего невозможно было всерьез принимать его предложения.

Вот загадка, связанная с его политической карьерой. Несмотря на то что «Отверженные» отличаются такой убедительностью, почему речи Гюго иногда нелепы до абсурда? Если вспомнить, что он предлагал в Бордо, можно утверждать, что его величайшим вкладом в будущий Европейский союз был намеренный подрыв собственной политической карьеры, отказ становиться одним из первых диктаторов-шутов нашего времени. Ему оставалось одно: новое изгнание. Только в ссылке его особую форму безумия можно было обратить к его выгоде.

Что касается внешнего мира, Гюго вынужден был ограничиться простым негодованием. Последней соломинкой стало голосование о переносе Национального собрания не в Париж, а в Версаль: поток новостей из столицы совершенно иссяк. Боялись, что там произошла революция. Гюго призывал парламентариев не поворачиваться спиной к «завораживающему и таинственному мотору всемирного прогресса», Парижу: «Пруссаки расчленили Францию; давайте не будем обезглавливать ее».

8 марта Национальное собрание проголосовало за сложение депутатских полномочий Гарибальди, который привел своих «краснорубашечников» в распоряжение французов и сражался против немцев на юге. Гюго тут же вскочил и преодолел точку невозврата. «Не хочу никого оскорблять в этом собрании, – солгал он, – но вынужден сказать, что Гарибальди – единственный полководец, который сражался за Францию, единственный полководец, которого не победили».