Жизнь и другие смертельные номера

– Да уж, позаботься, пожалуйста. – Он взглянул на паром, только что приставший к берегу, и повернулся ко мне. – Как бы мне ни хотелось вернуться к Чарли и мальчикам, жаль, что не могу остаться здесь.

– Знаю, – сказала я, открывая дверцу машины. – Но ты же не хочешь опоздать на паром. Следующий через пять часов.

Пол вздохнул.

– Ну, тогда прощаемся.

Мы прощались примерно восемьдесят два раза, с каждым разом все слезливее. Взойдя на борт, Пол наклонился над перилами.

– Либби! – позвал он. – Я люблю тебя больше всех на свете!

Я послала ему воздушный поцелуй и махала, пока паром не превратился в пятнышко на горизонте. И все это время дурацкая песня вертелась в моей голове.

«Солнце, не уходи».

Когда я вернулась в пляжный домик, Шайлоу ждал меня на ступеньках. Он позвонил накануне вечером, чтобы узнать, сможет ли он несколько дней пожить у меня, а не в служебной квартире, и я с радостью согласилась.

Я посмотрела на большой чемодан, стоявший рядом с ним на цементной лестнице.

– Я и не думала, что у тебя столько одежды.

Он подмигнул.

– Я прихватил лишний комплект нижнего белья.

– О, не стоило.

– Ради тебя что угодно. И я привез свой телескоп.

– Чтобы шпионить за соседями?

– Ну, в Сан-Хуане зрелища позабористее. Но наблюдать за звездами здесь намного лучше, и луна опять пошла на убыль.

Мы забросили его чемодан в дом и поехали на западную сторону острова, чтобы исследовать небольшой парк, о котором он мне рассказывал. В парке мы натолкнулись на десяток пасущихся лошадей: гигантские создания сплошь из мышц и ребер пробирались от одного островка высокой травы к другому. После того как лошади помогли мне одолеть приступ паники на пляже, я смотрела на них как на добрый знак, – хотя что хорошего могло случиться в этот раз, я не представляла. После этого мы решили поужинать в пляжном домике. Пока Шайлоу жарил рыбу и лук для предполагавшихся такос, он рассказывал мне о своем детстве. Его отец снова и снова перетаскивал семью в Штаты, но через год-другой они возвращались на остров. Это, сказал он мне, и подвигло мать на развод. Самому Шайлоу не нравились постоянные переезды, но нравилось летать туда-сюда. По его словам, первый же полет привел его в восторг, и с тех пор он хотел стать только летчиком.

– Помнишь, когда мы летели в самолете, ты сказала, что тебе нравится находиться вдали от всего мира? – напомнил он. Я кивнула. – В воздухе я чувствую себя абсолютно свободным. Обычно люди ненавидят взлет. А моя жизнь – в этих нескольких минутах, когда я достигаю облаков и оставляю все заботы внизу.

Он еще долго говорил, уже отложив кухонную лопатку, и на протяжении всего обеда я ловила себя на том, что смотрю на него, время от времени вставляя дежурный вопрос. Как быстро я списала его со счетов в аэропорту; как легко убедила себя в том, что затеяла роман только ради удовольствия. Но передо мной сидел явно хороший человек. Меня поразило, что он ни разу не сказал ни о ком гадости. Даже описывая неприятные вещи, то, например, что отец не умел надлежащим образом заботиться о своей семье, он просто сообщал факт, но никого не обвинял. Я люблю таких людей, но встречала их очень редко.

Когда солнце начало садиться, мы вышли на улицу, чтобы настроить телескоп. Устанавливая штатив в саду, Шайлоу спросил меня о матери. Вообще-то я не любила говорить о ней. Во-первых, из-за этой вечной жалости: ах, бедная Либби, осталась без матери всего в десять лет. Но главное, нет таких слов, чтобы внятно описать, что значит потерять человека, который для вас важнее всего. Хотя у меня были десятилетия, чтобы обдумать это, все равно это было бессмысленно. Как это так: только что человек был с вами, и вдруг в один ужасный момент взял и ушел? Навсегда? Том всегда отвечал: «Твоя мать не ушла, Либби. Когда-нибудь ты увидишь ее снова». Я цеплялась за эту убежденность, хотя и проклинала ее за то, что она абсолютно не утешает. Я не хотела слышать об этом даже от собственного мужа. И не хотела слышать о том, что у Бога есть план, что все имеет свои причины – в общем, никаких дежурных утешений, которые звякали о мое сердце, как камешки о тоненькое оконное стекло.

Обо всем этом я рассказала Шайлоу. Многие годы я толком не говорила о ней ни с кем, кроме Пола или отца, поэтому моя речь была сбивчивой, я не знала, как объяснить свое одиночество.

– Наверное, это звучит глупо, – завершила я рассказ.

Он легонько поцеловал меня.

– Только не для меня. Джонни, парнишка, с которым я вместе рос в Сан-Хуане, умер, когда мы были подростками. Очень странно – у него был необнаруженный порок сердца, и он потерял сознание во время футбольного матча. Конечно, это не то, что потерять кого-то из родителей. Но даже сейчас мне трудно представить, что мы больше никогда с ним не поговорим. Мы сдружились и продолжали дружить, даже несмотря на нескончаемые переезды моего семейства. Он никогда не увидит, какой из меня получился взрослый, а я никогда не узнаю, каким бы он стал.