Жизнь и судьба Федора Соймонова

Нельзя обойти вниманием и кладовые с подвалами. Оные с избытком наполнялись всевозможными съестными припасами, а также настойками, наливками, венгерскими, шпанскими, рейнскими, бургонскими и шампанскими винами. Не забыты были и водки...

В сенях, куда вошел Федор, было тепло. Он скинул шубу, ловко подхваченную прямо с плеч дюжим лакеем в ярком платье. Вся дворня у Волынского была одета в одинаковые ливреи, состоящие из кафтанов песочного цвета, красных камзолов и таких же штанов с серебряными позументами. Дворецкий Волынского Василий Кубанец встретил Соймонова, поклонился, протиснулся бочком в дверь и исчез во внутренних покоях. В доме Артемия Петровича насчитывалось восемнадцать комнат. Хозяин любил похвастать ими, и Федор Иванович знал убранство каждой. Так, он помнил, что в лучших покоях стены были обтянуты красным атласом с травами и обиты шелковыми персидскими канаватами. Прочие же имели шелковые шпалеры или убраны оказывались цветною камкою. Шестнадцать больших венецианских зеркал в золотых рамах и семь в ореховых резных были развешаны по стенам и украшали простенки. Много картин, написанных масляными красками, портретов, среди которых главное место занимали парсуны Петра Великого, Анны Иоанновны и Бирона. Федор вспомнил прекрасную мебель, оружие. В шкафу за стеклами в парадном покое, примыкавшем к кабинету, стояли русские книги. Книг было немного. Несколько астрономических и геодезических инструментов завершали убранство комнат.

Соймонов поворотился к большому зеркалу, у которого горели в шандалах яркие свечи, чтобы поправить загнувшиеся уголки жестких галунов на поддетом под кафтан расшитом камзоле. Поправил парик, обсыпанный по моде пудрой. При дворе, особенно последнее время, большое внимание обращали на одежду. Естественно, что, желая показать свое уважение царствующим особам, Артемий Петрович Волынский старался прослыть записным щеголем. В описи конфискованного его имущества числятся между прочим двадцать пять парчовых, бархатных, гродетуровых, глазетовых и суконных кафтанов и двадцать семь не менее разнообразных и богатых камзолов. Манштейн в своих записках отмечает, что «придворный, тративший на свой туалет в год не более 2000 или 3000 рублей, был почти незаметен». Это обстоятельство весьма смущало Федора Ивановича, не привыкшего к излишествам, но «с волками жить...».

Он едва успел оглядеть себя в зеркале, как дверь широко распахнулась и на пороге показался хозяин дома. Он раскрыл объятия, сделал пару шагов вперед.

— Припаздываешь, припаздываешь, Федор Иванович, заждалися. Уж и к Бахусовой утехе перешли...

— Проси для Бога, Артемий Петрович, — ответил Соймонов, кланяясь. — Дела, сам знаешь. А потом, пока до дому добрался — кафтан переменить. Не хотел к тебе в денном ехать...

Волынский разулыбался, оценил. Острые его глаза уже следили за тем, как гость принял из рук слуги своего узелок в пестром платке... Не без тайного сокрушения сердца протянул Федор Иванович свой подарок кабинет-министру. Не то чтобы жалел, хотя и не без того. Но более боялся: «Ну, как не оценит? Окажется — зря старался, отрывал от сердца...» Он гнал от себя сии мысли, старался даже не смотреть, как разворачивает Артемий Петрович пеструю узорчатую ткань... Но недооценил Соймонов благодетеля своего. Узревши астролябию, тот замер на мгновение, потом припал к хладному металлу губами и поднял на дарильщика повлажневшие глаза.

— Этого я тебе никогда не забуду. Знаю, чем был тебе государев астролябиум, и чрез то он мне еще дороже станет...

Он троекратно облобызал гостя, утер глаза и подтолкнул Федора к двери, из-за которой доносились голоса.

Волынский слыл хозяином хлебосольным и принимал у себя многих. Чаще других бывали князь Шаховской, молодой Желябужский. Жаловали сенатор и президент Камер-коллегии Александр Львович Нарышкин, брат покойной жены Артемия Петровича, и сенатор Василий Яковлевич Новосильцев. Да и не много нашлось бы даже и вышних персон, что рискнули бы побрезговать его приглашением. Приезжали и иноземцы. Лекарь Лесток держал Волынского в курсе дел при дворе цесаревны Елисаветы. Бывали здесь и два других врача — француз Белль д’Атермони, который ездил с Артемием Петровичем в Персию, а другой — русский, по фамилии Поганкин. Но обычная компания за столом состояла, как правило, из пяти человек. Вместе с Соймоновым и Мусиным-Пушкиным приезжали гоф-бау-интендант и архитектор Петр Михайлович Еропкин и горный инженер и советник Берг-коллегии Андрей Федорович Хрущов. С последним Федор Иванович был связан по службе и высоко ценил светлый ум и широкие познания советника.

Не столь часто и открыто приезжал тайный кабинет-секретарь Иван Эйхлер из прибалтийских немцев да еще Иван Суда — мелкорослый, черный, как жук, француз, служивший переводчиком и секретарем в Иностранной коллегии. Он чувствовал себя обойденным и потому перекинулся на сторону Волынского, который всячески ласкал столь ценного лазутчика из стана Остерманова.