Жизнь и судьба Федора Соймонова

Но Волынский возразил:

— Чево все немцы да немцы, сами хороши...

— Сами? А кто главную диспозицию и власть в свои руки взял — ты, что ли? Андрей Иванович Остерман все дела по себе производит.

Но Артемий Петрович снова перебил Мусина-Пушкина:

— Остерман до внутренних дел империи касательства не имеет.

— Как же, то-то по ведомству генерала Ушакова ноне работы, как никогда... Сколь уж народу из на́больших-то в застенки перетаскали: где Голицыны, где Долгорукий?.. Единого доноса для начала розыска довольно. Архиереев без суда и следствия в дальние монастыри ссылают. Вот хоть бы Феофилакта Лопатинского вспомнить...

— Ну, то дело синодское. Слава богу, Феофан мир сей оставил...

Федор Иванович незаметно перекрестился, отодвинул бокал рейнского, налитый ему Кубанцом, и будто в задумчивости проговорил:

— Надо бы и нам со сходками-то ночными поопастися... а то как бы не стали толковать хорошего — худым.

Артемий Петрович вскинул на него очи, помедлил, но ответил уверенно:

— Нет, то не страшно. Государыня знает, и его светлости я про то доносил, что-де рассуждение о государственном устройстве сочиняю. Задумал-де изъяснить, что по малому моему уму к пользе государской и к поправлению порядков внутренних чинить должно.

Андрей Федорович Хрущов усмехнулся:

— Да, уж коли получится, будет книга сия получше Телемаховой...

— И все же не мешает еще предисловную часть вычесть, да, может, кое-что и вымарать... — Платон Иванович, не поворачивая головы, глянул мельком на Кубанца, стоявшего за стулом Волынского. — Ты мне об чем говорил-то намедни?..

Кубанец поторопился ответить. У Мусина-Пушкина была та особая манера разговаривать с людьми, стоящими ниже на общественной лестнице, которая вызывала в последних неизъяснимый трепет и желание услужить, а то и подольститься, показав всякое свое уважение.

— Думал, ежели его превосходительство сей трактат для государыни предназначить изволит, то есть ли надобность экскузацию к своей братии прилагать, как бы в республике?..

Волынский не дал ему окончить фразу, замотал головою, рукой замахал:

— И не говори более. То надобно непременно. Мне предызвещение дороже самих пунктов.

Артемий Петрович весьма гордился предисловием к «Генеральному рассуждению о поправлении государственных внутренних дел». Он сам его писал, остальное содержание было в общем плодом коллективного творчества всего кружка конфидентов. Еще в Польше явилась у него мысль изложить свои соображения о внутренних делах государства в виде трактата, наподобие того, как это принято было среди западноевропейских авторов, к примеру того же Юстуса Липсия и других, переводы с которых он тщательно собирал.

Пировали и пили у Волынского мало. Большей частью вели умственные разговоры, относящиеся к политике. Петр Михайлович Еропкин иногда читал вслух свои переводы из запрещенного «Il Principe»[27] Макиавелли. Тогда все будто переселялись в древний мир, порывая связь с окружающим — с нелепой политикой, основывающейся на прихоти фаворита и засилии иноземцев, с церковными распрями, непрерывной грызней архипастырей, с застенками Тайной канцелярии, а главное, со зловещей фигурой герцога Курляндского в окружении бесчисленных платных и доброхотных шпионов, державших под непрерывным надзором все общество. В этих условиях особенно актуальны были строки переводов Еропкина о Цезаре Борджия, который, попирая на каждом шагу правила нравственности, утверждал в порабощенном государстве свою единоличную власть.

— «Каждый понимает, — читал Петр Михайлович, взглядывая время от времени на хозяина дома, — сколь похвально для государя сохранять верность, действовать правдиво, без коварства, но опыт нашего времени убеждает нас, что только тем государям удается совершить великие дела, которые не хранят своего слова, которые умеют обмануть других и победить доверившихся их честности...»

— В самую точку, будто об нашем времени писано! — восхищался Артемий Петрович, хлопая себя по коленям. Он качал головою, возбужденно блестел глазами и повторял про себя, как ему казалось, совершенно беззвучно, понравившееся выражение: «Aut Caesar, aut nihil!»[28]