Жизнь и труды архиепископа Андрея (князя Ухтомского)

Неизменно ощущая себя сыном русской Церкви, владыка Андрей уделял внимание прежде всего Уфимской епархии, где он действительно был способен сделать многое, поведя за собой массу верующих по пути сохранения остатков церковности. Для владыки, вполне осознававшего закономерность появления новой власти, не были приемлемы громкие фразы о готовности «плыть на корабле советской государственности», ни даже исполненное искренней веры убеждение обновленца А.И. Боярского [358] в том, что «Церкви незачем плыть на чьем бы то ни было корабле, когда она может ходить по водам». Еп. Андрей твердо следовал догмату о том, что Церковь стоит на камне, заложенном ее Основателем, и искал способы сохранить ее в создавшихся условиях.

«Церковь держится не дипломатами, а мучениками», – гласит традиция; и мученический венец в те годы обрели многие. Однако существовал и иной путь, указанный патриархом Тихоном еще летом 1918 года в ответе на экзальтированную речь протоиерея Н.С. Рудницкого, председателя правления братства православных приходов:

...

Я слышал сейчас, что братство объединяет людей, готовых на подвиги исповедничества, мученичества, готовых на смерть. Русский человек вообще умеет умирать, а жить и действовать он не умеет. Задача братства не в том столько, чтобы воодушевлять на мучения и смерть, но и наставлять, как надо жить, указать, чем должны руководствоваться миряне, чтобы Церковь Божия возрастала и крепла. Наше упование – это жизнь, а не смерть и могила [359] .

Владыка Андрей был готов к мученичеству и в конце концов был приведен к этому подвигу. Но пока имел силы и возможность работать, делал всё, чтобы воздвигнуть ограду вокруг Церкви, сколь бы малой эта церковь ни казалась по своим «физическим» размерам.

Срок ссылки владыки Андрея истекал весной 1926 года. Находившийся в Асхабаде же митр. Арсений (Стадницкий) писал одному из своих корреспондентов, что еп. Андрей «в начале февраля, за исполнением курорта лечения, выбывает, неизвестно куда; вероятно, в свою бывшую Уфимскую епархию, но не к православным, а к беглопоповцам» [360] . Однако события развернулись иначе.

В конце 1926 года ему разрешили вернуться в Уфу. В дневнике шестнадцатилетней девушки первые дни пребывания владыки в городе описаны так: «…Народ ищет его и благоговеет перед ним, и все прихожане разных церквей зовут его к себе, а духовенство его не приглашает. Много слухов – не знаю чему верить. Говорят, что когда он пришел в церковь как простой прихожанин, священник вышел из церкви. И все это велел сделать, кажется, еп. Иоанн. Конечно, утверждать нельзя, ничего не известно, но мне кажется, что еп. Андрей не виновен и с удовольствием будет служить в любой церкви, если его пригласят, – но он войдет только миром. Ему приходилось уже два раза служить в простом доме, но так как стекается слишком много народа, служить так теперь совсем невозможно… Много слухов, догадок, рассуждений, и где правда, неизвестно. И до сих пор неизвестно, почему Иоанн и воспитанник еп. Андрея о. Николай Буткин уже трое суток не идут к еп. Андрею с приветствием. Он так долго страдал в тюрьме, так давно не был в Уфе, неужели он не заслужил уважения?! Не может быть!» [361]

Относительно о. Николая известно, что в это время он выпускал открытые «Письма», в которых рассуждал о необходимости «возрождения в Церкви соборности и церковной дисциплины» при соблюдении выдержки: на его взгляд, «еп. Андрей не хотел ждать», а потому «его путь – не наш путь и не путь Церкви» [362] . Но дождался о. Николай точно такого же конца, что и еп. Андрей, пережив своего учителя лишь на два с лишним месяца [363] .

А тогда владыка поселился в рабочем квартале близ железнодорожных мастерских, в небольшом флигельке под номером 64 на Самарской улице, неподалеку от Симеоновской (во имя св. праведного Симеона Верхотурского) церкви.

Другая современница тех событий вспоминала: «Было какое-то странное паломничество, весь город волновался, и к нему в течение многих дней выстраивались огромные очереди. И я пошла к нему… Потом он служил в Симеоновской церкви, и служил так, что мы будто бы возносились в небо и не хотели опускаться!» [364] Подобные отзывы о службах еп. Андрея автору этих строк приходилось слышать от всех без исключения бывших на них: так говорили школьная учительница, бывшая гимназистка, профессор-физиолог и почти всё уже забывшая 85-летняя монахиня. Н.Ю. Фиолетова, знавшая владыку по Ташкенту, вспоминала: «Очень живой, искренний, тяжело переживавший недуги Церкви, он вызывал большую симпатию к себе» [365] .