Жизнь идиота

В Старой Ладоге, в экспозиции Краеведческого музея, посреди ржавых кольчуг, мечей, наконечников стрел и прочего военного железа, без которого, конечно же, никогда не обойтись, — деревянная уточка.

История наша далеко не мирна: вот почему экскурсантов в Ладоге прежде всего встречают башни, бойницы, толстенные стены — и оружие, оружие, оружие…

Деревянная уточка здесь — вещь из иной галактики, некое недоразумение, нонсенс. Окружающие ее мечи грозны, наконечники стрел смертоносны, кольчуги непробиваемы — все вокруг дышит броней, разорением и военной славой.

Но каждый раз, когда я приезжаю в Ладогу, то прихожу именно к ней.

Тысячу лет назад неизвестный мне человек (хлебопашец, рыбак, воин?) вырезал ее из куска дерева для своего ребенка.

И ребенок (дочурка, сынишка — не важно) играл с уточкой — пускал ее по ручью, прижимал к себе, баюкал, укладывал спать с собой…

Тысячу лет, каким-то неведомым удивительным образом сохранившись, лежала она затем под слоем земли рядом с доспехами, шлемами, гвоздями и скобами для боевых кораблей.

И вот ей, совершенно инопланетной, нашлось место в витрине.

Она примитивна, она незаметна, она тиха, эта средневековая уточка, — но ничто иное здесь так не волнует меня, ничто иное каждый раз так не заставляет мое сердце, увы, уже доста точно черствое, сжиматься и сопереживать — как будто внутри начинает играть какая-то одинокая, хватающая за душу свирель…

Стрелы, мечи и копья, которых осталось несоизмеримо больше, чем детских игрушек, несут в себе неизбывную тревогу… Война и пожары — вот то единственное, что они могут вызвать в памяти.

Поэтому я сторонюсь их.

Когда же смотрю на уточку, представляю, как играли ею, как берегли ее — поет во мне гармония тихой жизни с ее колодезным скрипом, мирными вечерами, запахом хлеба и голосами родителей, которые живы и которые любят…

Такой жизни так мало было у нас, граждане, за тысячу лет нашего с вами существования!

Тем-то уточка и ценна.

* * *

Удивительно: живу в Петергофе, чистом, светлом, полном воздуха, цветов, птиц. И вместо того, чтобы наслаждаться всем этим… думаю о всякой дряни. Иногда такой сор в голове, что хоть плачь.

* * *

Боюсь, в XXI веке вопрос будет стоять в следующем — кому достанутся безграничные российские ресурсы: Америке или Китаю.

Я лично предпочитаю Китай.

* * *

Все равно они схватятся, они неизбежно схватятся — а нам (завоеванным ли, не завоеванным), подобно скифам Блока, ничего не останется делать, как наблюдать за рингом…

* * *

Россия — корабль, который при своем потоплении утянет за собой весь мир.

(Оптимистичное замечание моей жены)

* * *

Родильные дома — мрачные, до краев наполненные болью места, в которых бедные женщины расплачиваются за свое сладострастие.

Мужики бегают вокруг, орут во все окна — и тоже расплачиваются. Зато потом — радость.

* * *

В каждой мудрости есть доля правды.

Я знаю самого великого неудачника всех времен и народов — это Пит Бест.

* * *

«Когда Джон Кеннеди стал президентом Соединенных Штатов, он спросил у своего министра обороны: “Сколько раз мы можем уничтожить СССР?” Тот ответил: “Двадцать раз, а они нас — только пять”. На что Кеннеди ответил, что достаточно и одного раза…»

(Из газет)

* * *

Нет, по-своему американец чудесен. Но не дай бог, если он заполонит собой весь мир…

* * *

Купаюсь в собственной скромности. Какая я все-таки сволочь!

* * *

Иногда одна-единственная фотография расскажет о стране или о месте гораздо больше самого внушительного текста.

* * *

Воспоминание о давно уже исчезнувшей «Пышечной» всякий раз заставляет влажнеть мои не такие уж и сентиментальные глаза. И дело не в ней самой (она располагалась напротив моего дома и была совершенно обыкновенной) и даже не в пышках (исключительно, кстати, вкусных), а в машине по их изготовлению — невероятной, огромной, пузатой, стеклянной, поставленной на всеобщее обозрение. Восторг всякий раз охватывал меня, малолетку, когда приближался я к живой, дышащей, безостановочно работающей махине. Внутри машины творилось нечто невообразимое! Железной клешней захватывала она очередную порцию возникающего, казалось бы, из ниоткуда теста и шлепала порцию в формочку, в которой шипело масло, — конвейер двигался по кругу. Поначалу нечто белое, бесформенное, на глазах у нас, изумленных детишек, намертво прилипших к стеклу (от этого стекла не то что за уши оттащить, от него отодрать не могли никакие родители), превращалось в очередное румяное чудо, которое сгребала потом и присоединяла к таким же пышкам не менее румяная пышечка-продавщица… А машина работала, она сопела, вздыхала, двигалась всеми своими частями, и от бесконечности ее труда у меня всякий раз захватывало дух.

Это было феноменально, это было завораживающе, это было слишком здорово — пожалуй, ничто не могло сравниться с этим в моем не таком уж и богатом событиями детстве…

Машина по изготовлению пышек.