Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Покружила головой, растрепала волосы, справа – дорога – «ул. Щепкина» и знак стрелкой. Бывшая Третья Мещанская, гость из провинции приезжает в Москву, в самый её центр, к своему другу, дружище, братец, давай-ка сообразим на троих, жена твоя верная, сдобная, тоже ничего, любовь комсомольцев свободна от пережитков старого мира, ревность, как говорится, – возникает из чувства собственничества, мы же построим коммунизм не медля ни секунды, снимай портки, товарищ, задирай кумачовый подол, товарищка, – Маша идет по улице, будто в атаку: вот кулинарная лавка каких-то братьев, вот пиццерия какого-то папы, вот кофейня такой-то матери, между халяльной и рестораном, в глубине тёмных садов, храм святителя Филиппа, в каком-то из этих домов, может быть, и жили Коля с Володей, Владимиром, – звучит либретто на тему, – что ты ворчишь, полупьяная, уставшая растрепыха, и век тому назад вывески так же напоминали: зайди, посмотри, купи, возьми в рассрочку, москвошвея даёт в кредит рабочим и служащим, печатникам огоньков и строителям больших театров, плюющим с римских квадриг на прохожие головы, грим для глаз всем желающим, барабаны для пионеров, четыре рубля за укрепление памяти, американская методика, диплом из Гааги: как же всё заебало! – кричит машенька, вглядываясь в тёмные окна. Первые этажи в решётках.

Мимо золоченых луковок мечетей, роскосмоса и старбакса, ножек и крылышек, шлагбаумов и высоток брежневских, мусорных контейнеров и бюро регистрации несчастных случаев, справа тебе хинкальная, слева пекарня французская, слева тебе всех скорбящих радость с педиатрическим отделением, справа – пятёрочка и крошка картошка… дорогая моя столица, – надрывается машенька, отобрав у случайного пьяного бутылку, – всё-то ты жрешь только и молишься, жрешь и молишься, да и молишься только о том, чтобы ещё сожрать! Нет у тебя больше ни маяковских, ни шкловских, ни пастернаков, одни извозчики кругом, мнящие себя поэтами, какому богу вы молитесь, ханаане?! – кричит машенька, надрывает глотку. – У вас же под каждым домом по детскому кладбищу, быкопокойники! Бык…

Икнула машенька, поправилась: поклонники. Ширься печень и вкривь, и вкось. Уселась под кустом, чтобы никому не мешать, посмотрела на окна: никого. Только свет зря горит. И на улице. На улице тоже. А внутри кто-то скребётся. Где-то в грудном отделе. Лягу под звёздами, подышу ночным воздухом, только звёзд не видать совсем и в воздухе нет совсем кислорода. Всё продали, жвачные, парнокопытные, порнохвостые, бесы рогатые, уже и полежать нельзя, простите, кто бы вы ни были, простите меня, посадите в самую темень, в самую вшивую яму, на цепь посадите, как злую собаку, кто-нибудь, кто-нибудь, позвоните в полицию, я хочу совершить убийство, мне только встать осталось, повернуть направо, прокарачкаться по трифоновской, повернуть налево и – шагать, шагать, шагать – до самого моста Крестовского, название-то какое, стоял крест и таможенники, таможенники брали мзду и тут же замаливали, крестя мундир, там и пятницкое недалеко, кто ж меня туда пустит, если с моста и на рельсы, лежать и смотреть на свет, дышать тёплым, дрожащим таким гравием, кустами боярышника, пустой бутылкой вина грязными ладонями спутанными волосами холодом травы редкая никто не ухаживает можно землю сгрести к лицу облизнуть перевернуться на спину на живот ногу подтянуть к подбородку пока никто не видит полежать никого нет пока никого нет я сейчас и пойду полежу и пойду дальше дальше.

III. Князь