Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Спит Машенька сном глубоким, вздыхает беспокойно всей грудью, но головы не повернёт, рукой не шелохнётся, будто позирует. Полотенце с белоснежного тела её спало на ледяной мраморный пол, обнажив. Раскраснелся князь, наготы её смутившись, но глаз не отвёл: укрыл осторожно пледом, прежде потёртое кресло покрывавшим. Сам же в него и сел с ещё влажным полотенцем в руках. Украдкой прижал к лицу – да так бы и остался до самого утра, вдыхая запах женского тела, если бы не заурчал в дальнем углу комнаты подбоченившийся медными ручками пузатый самовар. Вздрогнул князь, огляделся вокруг рассеянно, тонкими губами улыбнулся, сложил полотенце – осторожно, даже с некоторой деликатностью, – снова развернул и повесил на дверцу шкафа. Принес самовар, установил купца в самую середину стола, на конфорку водрузил заварной и накрыл белой льняной салфеткой, из серванта достал, звеня и чертыхаясь, две чашки, два чайных блюдца, вазу для конфет, две розетки – для варенья и мёда, молочник и сахарницу. Из грузного буфета, скрипнув дверцей и оттого вжав голову в плечи, достал мёд, варенье, нетронутый до самой сей поры полуштоф и лимон. Разлив, разрезав и разложив, поклонился спящей Машеньке и сел за стол. Звенькнул неосторожно ложечкой, извинился, едва обозначив губами.

Вот вы когда голая были, – начал князь, – картину мне одну напомнили. Но то была копия, кажется, Гольбейна, висевшая между делом у одного знакомого моего, купца и пьяницы и даже убийцы, я, знаете, вообще убийствами интересуюсь, ну вот, например, чай, если хотите, с малиной, как вы просили, но я вам заварил с корицей и добавил немного гвоздики, опять же долька лимона в чашке и ложка мёда, только дайте пока докружиться, мёду раздохнуться надобно, как и вам, конечно, если добавить не более четверти водки, так я и добавил, но если хотите, то я продолжу, почему бы и не продолжить, я, знаете, люблю говорить с хорошими, добрыми людьми, иногда так до самого утра и засиживаюсь, впрочем, как правило, конечно, один, потому что по известным моим обстоятельствам, то есть, говоря прямо и безо всякой излишней обиходности, не знаю, правильно ли я говорю, я ведь редко с кем, много, много чаще с самим собой, вернее будет сказать – всегда, но да пусть, иногда представлю себе собеседника, скрывать не буду, грешен, больше женского полу, как представлю, так и говорю с ней и всякие истории рассказываю и даже чувствую иной раз, как она улыбается и хмурится от счастливых и несчастных поворотов в чужих судьбах, а ведь именно так они и становятся, эти судьбы-то, близкими, правда? Разве не в этом главная польза литературы, здесь я, конечно, имею в виду прежде всего художественную, дело известное, людям светским интересоваться литературой даже неприлично, впрочем, и это есть тоже литература, ну а с меня, дурака, что взять? У меня это с детства ещё, только я смутно его помню, болен был слишком, а теперь привык. Помню, лет тридцать назад смотрел на vhs, как румынского диктатора с женой в шапке каракулевой стреляли. А теперь пишут, что и диктатором он вовсе не был, и жена была милейшим человеком. Теперь много что пишут, это правда. Да только то и правда, что пишут много. А в остальном…