Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Походил по темным углам Лёвушка, вся грива в паутине, порычал тихонько в окошки на тускнеющие фонари, – напишу, милостивая моя государыня, – да и сел за письменный стол: макнул рыбью кость в чашку и писать стал, мол, так и так, вот вы проснётесь, Машенька, с головой тяжелой от растрепанных нервов и дешевого вина, а всё же красивы останетесь. Встанете и тотчас засобираетесь, дескать, что же это я, баба бестолковая, в чужую жизнь вторглась, да кто же на это дал право, как смела я, после всего со мною случившегося, на теплоту людскую рассчитывать. Иными словами, подростковая достоевщина, вопрос нравственный, нравственность вопрошающая, а между тем, хватит себя ругать, я тебе поругаю, дура, даже если и есть за что, обожди с этим пока, милостивая моя государыня. Ясно, как день, или, положим, светит настольная лампа (это я своровал где-то, не помню, у писаки какого-то из вк), что потому-то вы и посмели, что ничего, ровным счётом ничего с вами и не произошло. Впрочем, здесь неправильно, кажется, выражено через отрицание. Нет здесь и не может быть никакого отрицания. Одно только утверждение: с вами произошло ничто! Звучит, конечно, на европейский манер и для русского уха нескладно и чересчур прямо, не знаю как выразить, понимаете ли, Машенька, как свершившийся факт, что ли. Даже диагноз. Приговор даже всякому. Русский же язык от языков латинских тем и отличается, что рождён не доходящим рассудком, всё пытающимся расчленить, изрезать, разобрать на кусочки, рассмотреть под стерильным стёклышком, а после собрать неведомое и записать в справочник. Нет, милая моя шалавэ, пьянь любимая, подзаборная, нет, русский язык рождён душой и от неё только понимание имеет. Большая душа, как говорят, широкая, и понимает больше. Какой-нибудь англичанин, может, и скажет, что нет в этом ничего, кроме косноязычия и восточной приторности. А я так скажу: любы вы мне, Машенька, сам почему не знаю, то ли бабы давно не было, то ли вы и вправду такая хорошая, что поёт сердце Вертинского и всякое такое из граммофона. Ведь посудите сами: i have nothing. Ведь это же совершенно чудовищно нам понимать! Англичанину же привычно, он ведь так и думает и по-другому думать не может! Или, как скажет француз, je n’ai rien. То есть буквально, понимаете ли, человек говорит и думает, и понимает, что связан прямым действием с отсутствием всего и даже самого действия.