Жизнь как неинтересное приключение. Роман

#такие-то такие-то, что несём, гражданин, покажите, пожалуйста.

#Любезные такие, сука.

#Я упал, так сказать, охуевши. Думаю, всё-таки права была моя жена, когда говорила, что я неудачник. Куда? В тюрьму? На строгий? Навсегда? Тут я понял, что здесь можно и даже нужно, по крайней мере будет лучше – поставить жирную точку и совершить самосуд. Не стал ждать, когда раскроют сумку и скрутят руки, достал макарова, снял с предохранителя, сунул в рот и выстрелил. Я так быстро не стрелял ни на одних учениях, ни в одном тире при проверках на профпригодность. Напоследок подумал, что… кажется, я вообще не думал, только, кажется, немножко обделался от страха. Но это же нормально, правда?

#Но даже убиться толком не смог, дебил. Прострелил себе щёку. Лежу, вою, как собака побитая. Один патрульный ко мне, второй к сумке. Ты, – говорит, – идиот, зачем убиться хотел? И робота зачем распилил? Второй говорит, мол, разит от него, он пьяный в сопли, может, белка, пошарил по карманам, нашел удостоверение: да, товарищ капитан, вам бы подлечиться.

Вот я и лечусь в желтом домике, и когда лечение моё закончится этот бородатый очкарик в халатике не говорит, всё головой качает и пилюльки суёт. Так я что сказать-то хочу, граждане гуси, почему всё так выходит

#как там в статусах малолетки пишут.

##Если любишь, отпусти.

#И не хрена роботов настраивать под прошлое.

#Так вот.

#Выходит, что я, взрослый мужик, оказался тупее малолеток.

#Хотя… одно дело написать

#другое – прожить.

##Так вот.

V. Астрофобия Иванова

Иными словами, не было у Болюшки ничего о себе, кроме воображения. То представит себя чахоточным пассажиром из толстого романа, едущим к брату засвидетельствовать своё последнее здорово, то обольстительной дамой из далёкой России, то синим лондонским чулком, то безглазым проводником из старого польского фильма, то разыграет сам себя: прикинется смертельно больным или, скажем, самоубийцей в час роковой; выдумает целую историю с неразделённой любовью, зазря выгоревшим сердцем, трудами титаническими, высмеянными бездушной толпой, целую жизнь – с прошлым и настоящим, и со всем возможным будущим, но всегда – как бы без него – сиротливым и обречённым. Каждый школьный психолог скажет, что это возрастное, что это пройдет, в пятнадцать лет все грезят о смерти непонятого гения: а уж когда поймут, когда возрыдают, когда призовут, вот тогда-то… он и посмотрит на них. Разумеется, нет.

Но Болюшке давно за тридцать и подобное поведение он сам не раз высмеивал, выхаживая по комнате с чашкой чая, и смерть представлялась ему не более чем глупое выдохнутое всё – такой же лаконичной, немедленной и внезапной, как и само это слово. Всё. Оторвётся тромб и – всё. Идёшь по улице, поскользнулся и – всё. Простудился ночью у окошка открытого, запустил в одиночестве и. Такие мысли Болюшке приходили всё чаще и чаще: возьмёт книгу, прочтёт пару страниц и вдруг от слова попавшегося пополам согнется; включит фильм ещё из века двадцатого, чёрно-белый и в артефактах – и остановит, откинется на спину, вскочит и уйдет курить на балкон: смотреть на пустое небо. Только Болюшка-то знал: ничего пустым не бывает. А если от чего-то не по себе, так это значит, что в себе всё-таки что-то ещё да есть. Осталось разобраться что. И то правда: разбираться придётся наедине с собой, иначе никак.

Болюшке от других плохо. Болюшку тошнит от разговоров салонных. От новостей постороннего мира. От картин невыносимой действительности. Тошно Болюшке даже думать о том, о чём принято думать в свете. Здесь и слово-то подобное ему неуместно. Выйди в такой свет и тут же увидишь, как одна известная персона поступила известным образом, чем взволновала общественность. А что сделала-то? Из окна выбросила пачку ассигнаций? Пьяной за руль села? На солевой вечеринке на стол залезла? Дом новый купила в Барвихе? Выйди в такой свет – и тут же услышишь, как некто популярный в некоторых кругах выразил нечто, что требует объяснений, комментариев, ожесточённых дискуссий… А что сказал-то? Глупость, сказанную в ответ на ещё большую глупость, сказанную в ответ на не меньшую пошлость. Тошно Болюшке от дурнопахнущей желтизны не только зданий правительственных, вспоминая классическое русское, но и самих людей – в такого же цвета и запаха зданиях выросших не только телом, но и разумом. Так какой же это свет, когда мрак один?

Но своё тихое существование в тени настольных ламп Болюшка считал именно как самый что ни на есть свет, пусть и видимый разве что ему одному. А других и не надо, всё равно что надобно не разглядят.