Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

Раздумья Константина Германика нарушил странный звук – крик птицы, начавшийся как плач младенца, а закончившийся подобно старческому хрипу. Римлянин и грек удивленно переглянулись, забыв на мгновение о давешнем разговоре. Невидимая птица снова вскричала голосом младенца. Нарастая, звук перешел в совершенно иную тональность, больше всего напоминавшую призыв трубача к кавалерийской атаке.

– Где-то я это слышал… – пытаясь вспомнить, Аттик поморщился, как ручная обезьянка. – Но где?

– И я слышал эти крики, – утвердительно кивнул трибун. – И тоже не помню, где именно.

В этот момент, готовясь сменить Калеба, на площадку поднялся Иннокентий. При крике птицы он перекрестился.

– Откуда он здесь взялся?! Неужели Господь нас помилует?!

– О чем это ты?! – немедленно подступил к Иннокентию командир.

– Как?! – искренне удивился бывший моряк. – Вы же сейчас вместе со мной слышали крик альбатроса! Надо возрадоваться и помолиться, во все времена появление альбатроса сулит надежду на скорое спасение экипажей судов, терпящих бедствие. Одно мне непонятно: как альбатрос оказался в степной Скифии, далеко от моря?

Ответ знал Константин Германик. Мгновенно сориентировавшись, он бросил Эллию Аттику:

– Вниз! Быстро! Мне нужна веревочная лестница!

Знаком приказав Калебу изготовиться к бою, направился по периметру частокола к тому месту, откуда из глубокого черного оврага, укрытого дубовой листвой, прозвучал вскрик морской птицы.

Солнце уже встало, и его жаркие, по-настоящему летние лучи быстро прогрели деревянный настил, осушив росу. Пахло смолой, травой. Германик прислушался, затем быстро выглянул за частокол и тотчас спрятал голову, опасаясь предательской стрелы.

Снизу донесся едва слышимый сдавленный голос:

– Трибун, это я, Лют. Засады нет. Я пришел под деревянные стены с доверенным посланником великого царя степи. Позволь нам подняться.

Не высовываясь, Германик тоже тихо ответил:

– Ждите, я послал за лестницей.

Сугубо гражданский Эллий Аттик веревочной лестницы, разумеется, не достал. Спасибо, хоть прочной веревкой разжился. Калеб, обмотав один ее конец вокруг пояса, второй, привязав к нему весьма кстати подвернувшееся под руку старое грузило для сетей, раскрутил в воздухе и ловко добросил почти до середины оврага.

– Поднимайтесь! – предложил трибун, по-прежнему не выглядывая за частокол. – Сармат первый!

Первым, однако, взобрался пират Лют.

– Я должен был убедиться, что это не ловушка, – объяснил он бывшему командиру. Затем, как ни в чем не бывало, по-приятельски кивнув Калебу, на мгновение задержавшись взглядом на несуразной фигуре лицедея, перегнулся вниз и крикнул в темень оврага что-то на незнакомом языке. – Сказал, что вас всего двое, – перехватив настороженный взгляд офицера, перевел Лют.

– Насколько я знаю арифметику, нас все-таки трое, – заметил тот.

– Двое, – упрямо заявил пират и, кивнув в сторону грека, вопросил: – Разве можно считать этого бойцом?

Калеб с видимым усилием потянул толстую веревку на себя во второй раз. Было видно, как та до предела натянулась, завибрировала от тяжести невидимого груза.

«Как бы ни оборвалась, еще этого не хватало!» – встревожился трибун. Но все обошлось благополучно. Через частокол перевалился толстый коренастый сармат. Лицо степняка было скрыто войлочной шапкой. Одет он был, несмотря на жару, тепло. Традиционную в этих краях рубаху и штаны дополнял широкий плащ, застегнутый у горла фибулой. Сармат был явно не простым солдатом: из-под плаща тускло взблескивала дорогая железная кольчуга; в деревянных красных ножнах таился меч. Судя по всему, акинак. Пехотное оружие, чрезвычайно удобное в ближнем бою и (Митра тебя возьми!), разумеется, при штурме. На правой голени, пониже колена, на ремешке был закреплен длинный узкий кинжал.

Сармат поднял голову, и потрясенный римлянин вдруг осознал, что перед ним… женщина. Старая, очень старая, лет пятидесяти. «Оттого и толста, наверное. Издевка природы: старая баба в кольчуге! Наверное, из-за желания походить на мужчину у нее даже растительность под носом появилась». Так думал трибун Галльского легиона, бесцеремонно рассматривая гостю. Впрочем, сарматка отвечала ему тем же. Наконец, не оборачиваясь к Люту, который замер поодаль, она разразилась длинной речью.

Лют, всем своим видом выражая глубочайшее почтение, напряженно вслушивался кивая. Куда там Аттику! Пират без слов играл роль переводчика и добровольного слуги лучше столичных мимов!

Когда сарматка наконец закончила несколько затянувшийся монолог, настала очередь Люта.

– Трибун, я половины не понял, – сознался пират. – Но, собственно, твоя гостья больше распиналась о славе своего рода, могучих воинах и крепких лошадях, которым даже зимой дают ячмень. Врет, конечно. Разумеется, пела осанну «повелителю степи»… Еще бы! Она была его женой, а когда надоела, вождь ее не удавил, а сделал жрицей, даровав жизнь. Да, кстати, зовите эту степную красотку Амагой. Она взяла себе имя их первой царицы.

– Чего она хочет, твоя Амага? – хмуро спросил Константин Германик.