Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

– Кто первым поднял весло? – в гневе вскричал трибун Галльского легиона. – Где этот сын портовой шлюхи и беглого раба?!

Гребцы подавленно молчали. Кажется, от испуга большинство из них даже не услышали вопроса римского офицера.

– Их осталось десять из двенадцати, – тихо напомнил Лют-Василиус. – Причем один раненый. Вон, крайний стоит. Его зацепило стрелой, грести он может, но вполсилы. Из запасных только Шемяка.

– Значит, посади его на банку, – отрезал Константин Германик. – Еще Аттик без дела шляется, пусть тоже веслом помашет. А там – обжитые территории начнутся, наберем гребцов.

– Если так, то труса можно наказать! – Лют-Василиус потащил из ножен длинный меч северян.

Гребцы, не слышавшие разговора, но увидевшие движение бывшего пирата, завыли и заплакали.

– Последний раз спрашиваю: кто первый поднял весло? – снова громогласно провозгласил Константин Германик. Взгляд его упал на Шемяку, который, глядя на него, безмятежно улыбался. Кажется, он не понимал, что происходит. – Придурок, – обратился трибун к Шемяке. – Ты же на банке сидел, а значит, видел. Покажи пальцем на того, кто первым поднял весло.

Шемяка снова заулыбался и ткнул пальцем в своего соседа: ничем не примечательного гречишку. Кажется, из Никеи.

Константин Германик подошел к гребцу. Тот сжался и сощурился, ожидая удара. И без того маленькое личико сморщилось, став похожим на подгнившее яблоко.

– Вот ты и стал десятым! – зловеще произнес римский офицер, положив руку на рукоять меча.

– Он же не солдат, не казни его, – за спиной Германика раздался возбужденный шепот Эллия Аттика.

Первое, что пришло в голову трибуну, – выбить Аттику еще пару зубов. Но потом он одумался: лицедей прав. Кровавая расправа над струсившим гребцом только настроит против него остальных. Бунтовать они, разумеется, не осмелятся, но если предоставится возможность, дезертируют все, как один. Разве что придурок Шемяка не догадается сбежать. Но с придурком далеко не уплывешь. А это значит, что переход до Самбатаса затянется до поздней осени, море начнет штормить и в Константинополь он вернется не скоро.

Германик принял другое решение и, по старой походной привычке, принялся немедленно воплощать его в жизнь.

– Гребцам и солдатам – на корабль! – провозгласил трибун. – Мы – отплываем.

Десятый стоял ни жив ни мертв, но тем не менее качнулся в сторону лодии.

– Куда?! – удержал его трибун. – Ты остаешься на берегу.

Десятый упал на колени:

– Смилуйся, господин!

– Я уже смилостивился, – ответил тот. – Ты до сих пор жив. Никогда себе этого не прощу!

– Ты обрекаешь его на голодную смерть, трибун, – за спиной опять раздался взволнованный шепот Эллия Аттика.

– Можешь разделить ее вместе с соотечественником, – предложил актеру Германик. – Но в этой трагедии у тебя не будет зрителей.

Он развернулся и быстро пошел к купеческой лодке. Спустя мгновение его догнал Аттик.

Когда снова оказались на стремнине и пошли вверх по Гипанису, борясь с сильным встречным течением, у трибуна возник неразрешимый, на первый взгляд, вопрос: «А куда и как, собственно, плыть дальше?»

Судя по скупым репликам Аммония, большая купеческая лодия должна была миновать речку со странным название Мертвовод, чтобы потом зайти в другую: то ли продолжение Гипаниса, то ли настоящую полноводную реку. А дальше куда плыть? Как выйти на Борисфен, чтобы подняться до Самбатаса?

Константин Германик подозвал Люта-Василиуса:

– Как лодией править не забыл?

Тот пожал плечами:

– Трибун, купеческой у меня не было, разве что в качестве добычи. Но в прошлой жизни на озере Нобель я часто выходил на большую воду на длинных лодках, наподобие тех, что нас вчера атаковали. Разницы особой не вижу, управлять большой лодией смогу.

– А куда плыть знаешь? – быстро спросил Германик своего бойца, подсознательно надеясь на такой же положительный ответ.

Однако Лют-Василиус на этот раз не обрадовал.

– Нет, командир, извини. Прокладывать верный путь я не обучен. Тут настоящий капитан-навклир требуется. Причем не просто опытный, но уже не раз побывавший в Самбатасе, знающий каждый речной изгиб, излучины и пороги.

Именно в этот момент к ним с передней части судна подобрался фракиец Тирас:

– Трибун, позволь обратиться!

«Хоть один просит разрешения по форме», – мимоходом подумал римский офицер и ответил фракийцу:

– Говори, если срочно.

– Наверняка срочно. – Тирас вытащил из-за пазухи свиток папируса и протянул его командиру.

– Что это? – не понял тот.

Тирас ни на мгновение не смутившись, объяснил, что, когда Аммоний «отдал своему египетскому богу душу», он решил «проверить, целы ли вещи покойного капитана».

– Ну, естественно, – пробурчал трибун. – Чтобы фракиец да покойника не обшмонал.

Тирас привычно сделал вид, что не услышал замечание, и продолжил дальше:

– В вещах Аммония я обнаружил солидную сумму в кожаном мешочке («Командир, ты же помнишь солдатское правило: нашедшему вражий обоз или казну десятая часть полагается»). Какие-то амулеты, браслеты («Я их Калебу отдал, все же они с Аммонием почти соплеменники, оба из Африки»). И наконец, пару свитков папируса.