«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

Я понял, что он говорит об Аделине, и, естественно, не мог не оскорбиться. Арнаутов задел честь невесты моего друга, и как офицер я не мог, не имел права оставить это без последствий, но я промолчал, не сказал ему и слова. И не потому, что Арнаутов был лет на сорок старше меня, просто в эту минуту, поддавшись настроению, я мог наговорить ему лишнего и оттого решил объясниться с ним в другой раз, спустя день или два.

Впрочем, жизнь продолжалась. Мне предстояло уже через несколько часов на корпусных соревнованиях защищать спортивную честь дивизии, и следовало хорошо выспаться и отдохнуть…

42. Воскресенье, 27 мая…

По приезде из Левендорфа, полумертвый от усталости и нервного перенапряжения, едва коснувшись щекой подушки, я буквально провалился и заснул как убитый, однако спать мне пришлось совсем недолго. Меня разбудил резкий, настойчивый, несмолкаемый зуммер телефона. Нащупав в темноте и взяв трубку, я тотчас автоматически произнес:

— Сто седьмой слушает.

И сразу в мембране услышал взволнованный голос Махамбета:

— Васа? Где ты был?.. Тебя ищет весь ночь! Ча-пэ, Васа, кайшлык! — сбивчиво и негромко говорил он. — Я ничего не мог!.. Здесь все приехал: конразведка, политотдел, паракуратура… От нас дапроску берут… Бэле! Кайшлык! Приезжай сразу!..

Он так и сказал: «конразведка», «паракуратура», «дапроска», он был крайне возбужден и говорил с большим, чем обычно, акцентом, нещадно искажая и перевирая слова.

— Махамбет, что случилось? — закричал я, сразу садясь на кровати и включая лампу. Я запомнил на многие годы: на часах было четыре часа тридцать семь минут.

— Тебя ищет весь ночь… Кайшлык! Бэле! Абтраган! — в крайнем волнении снова сдавленно повторил он, я знал, что по-казахски эти слова означают «несчастье», «беда», и понял по его негромкому разговору, что он звонит от дневального из коридора и не хочет, чтобы его услышали.

— Махамбет, что случилось?! — обеспокоенно закричал я. — Скажи толком!

— Калиничев… Лисенков… уже нет… — с отчаянием в голосе сообщил он, мне показалось, что он сейчас заплачет. — Васа, я ничего не мог! Базовский и Прищепа… тоже… Приезжай!

Спустя каких-нибудь пять минут я гнал на мотоцикле в роту, оглашая перед каждым перекрестком улочки спящего городка пронзительными сигналами.

Было ясно: в роте случилась беда. Я лихорадочно соображал, что там могло произойти?.. Как я понял, Калиничев и Лисенков были уже арестованы, их, очевидно, забрала прокуратура или контрразведка… За что?!. Я терялся в догадках. А Прищепа и Базовский?.. Почему Махамбет сказал о них «тоже»?.. Все четверо были настолько разные люди — что их могло объединить, какое «ча-пэ»?.. Двух моих подчиненных арестовали, еще двое — Прищепа и Базовский — тоже, как я понял, оказались причастными, остальных допрашивали. Что бы там ни случилось — даже в мое отсутствие! — как командир роты, я за все отвечал, и в любом случае впереди меня ждали неприятности и позорная огласка произошедшего на всю дивизию.

Только теперь меня наконец осенило — Лисенков! Вот перед кем ночью на обратном пути я испытывал чувство вины, именно он был причиной непонятного, подсознательного беспокойства, мучившего меня всю дорогу, именно перед ним я испытывал чувство вины.

Я вспомнил вчерашний праздничный обед в роте и мой с ним разговор, и его неожиданное откровение, обнажившее для меня его полное одиночество, и как, чтобы скрыть слезы, он опустил голову и натягивал на глаза свою нелепую темно-зеленую фуражку, и его просьбу остаться, не уезжать, и высказанное им убеждение, что и теперь, с пятью орденами и многими медалями, он для всех в роте по-прежнему останется «обезьяной». Теперь, после вчерашнего вечера, я его прекрасно понимал: очевидно, он все время испытывал отчужденность, подобную той, какую я ощутил на дне рождения Аделины. Только я испытал это чувство и пережил в течение двухтрех часов, а он — постоянно.

На площадке перед входом в здание, где размещалась рота, стояли три трофейных машины «опель-кадет».

Я подрулил к входу, подъехав, выключил мотор. На скамье у клумбы сидели человек восемь из моей роты, трое — лейтенант Торчков, Сторожук и Махамбет — сидели прямо на ступеньках крыльца. При моем появлении все поднялись, хотя команду никто не подавал.

— Торчков! — позвал я.

Он побежал ко мне, и одно это должно было меня насторожить: он был в роте всего две недели, был леноват, медлителен и ко всему равнодушен.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил я, когда он приблизился.

— Отравление спиртом, — сказал он, вытягиваясь, в его лице и в голосе я ощутил виноватость. — Лисенков и Калиничев насмерть… Прищепа и Базовский ослепли…