«Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»(Роман в документах)

— Он еще и огрызается, щенок! Ты, Федотов, затылком к Уставу повернулся, тебя, я вижу, как следует еще жареный петух не клевал, но при таком отношении к делу — это не за горами, — пообещал Дышельман и вдруг неожиданно, ни с того, ни с сего, спросил, — откуда у тебя такая фуражка?

И так как я не отвечал, даже не смотрел в его сторону, он требовательно сказал:

— Щелкин, допроси его, где он взял эту фуражку?

— Нормальная табельная фуражка, — посмотрев на меня, улыбнулся Щелкин. — В мирное время такая положена в пехоте даже взводному. А он — командир роты.

— В корпусе не каждый полковник имеет такую фуражку, а он, щенок желторотый и разгильдяй, разложивший роту, — щеголяет! Я ему не то что взвода, отделения бы не доверил! — брызгая слюной, с ненавистью выпалил Дышельман.

— Это не имеет отношения к делу, — спокойно заметил Щелкин.

За что он меня так не любил? Его неприязнь я ощутил и запомнил с первой встречи более полутора лет назад под Обоянью, когда мы взяли немецкую траншею и в блиндаже, развороченном противотанковой гранатой, при виде двух трупов, превращенных в бесформенные куски мяса, меня рвало, и он, тогда еще старший лейтенант, агитатор полка, прибежал и отчитывал меня при бойцах и ругал за то, что перед атакой во взводе не написали боевой листок, хотя немецкую траншею мы взяли и без листка. Я ведь был уверен, что в сложной обстановке настоящий офицер должен действовать так, как ему подсказывают его честь, совесть и долг перед Отечеством. Тогда, после первого в моей жизни всего лишь часового боя, во взводе из тридцати пяти человек осталось только девять. Меня выворачивало от крови, вида разбросанных по окопу кишок, а он стоял рядом и кричал…

Я был теперь не гот, совсем другой, понимал, что он хотел бы забыть то, что ему было не выгодно помнить, и заранее решил, что поставлю его на место и дам ему понять, что такое достоинство русского офицера, как только он опять заговорит или начнет драть глотку.

— Есть серьезные подозрения, что Федотов сожительствует с немкой в Левендорфе, а это уже факт, граничащий с изменой Родине и воинскому долгу. Политическую оценку своему поведению даешь? — не повышая голоса, но с явной угрозой спросил Дышельман.

— Какое сожительство? Он еще не разговленный, слово офицера! — не выдержав, воскликнул Арнаутов.

Я покраснел до кончиков ушей и мысленно поблагодарил Арнаутова, единственного человека в этой комнате, попытавшегося хоть как-то меня защитить: он мгновенно оценил опасность, таящуюся в последних словах Дышельмана. В комнате повисло гнетущее молчание.

— Ни проверить, ни опровергнуть это мы не можем, — сказал Малышев и вдруг резким тоном произнес, — а вас, капитан, не спрашивают, вы и не подмахивайте!

Кошмар на ножках! Бредятина! Я был ошарашен, чувствуя, как пот выступает под мышками, у меня перехватило дыхание и сбилось мышление: какая немка?.. откуда он это взял?.. Ну, гад, что он мне пытается клеить? Но внутренний голос мне кричал: «По тормозам!»

Предотвращению связей с немками на прошлой неделе в дивизионной газете была посвящена целая страница, причем наверху крупным жирным шрифтом было напечатано: «Половые связи с немками это — сифилис и триппер, это — измена Родине!»

Так что Дышельман настойчиво пытался накинуть удавку мне на шею, а это тянуло если не на «Валентину», то «на всю портянку», то есть на десять лет.

— Федотов, подготовь характеристики на командира взвода… — Щелкин, сделав паузу, в очередной раз заглянул в бумаги, — Шишлина, на Лисенкова, Калиничева, Базовского и Прищепу.

— Шишлин в роте всего две недели. Что я могу написать?

— Правду и только правду, — наставительно сказал Щелкин. — Не позже, чем через час принесешь мне пять характеристик. Иди, Федотов! Чтоб на полусогнутых — живо! Но из расположения роты никуда не отлучайся. И не вздумай крутить жопой и обрабатывать подчиненных, не вздумай их подговаривать, чтобы изменили показания.

Последнее предупреждение мне, как офицеру, представилось оскорбительным, но я не успел ничего ответить: в этот момент за окном послышался шум подъехавшей машины, и Торопецкий, посмотрев в окно, сообщил:

— Елагин…

Арнаутов мгновенно поднялся и, прихрамывая, выскочил из комнаты ему навстречу.

Елагин, войдя в комнату и даже не поздоровавшись, обвел тяжелым взглядом всех присутствующих и с мрачным видом сел на единственный свободный стул, и я, прокачав ситуацию, понял, что Астапыча не будет. Но почему ему не доложили?

Прокурор дивизии майор Булаховский сидел по центру стола, ни разу не взглянув ни на появившегося Елагина, ни на меня, и, не поднимая головы, быстро просматривал листы протоколов допросов, переворачивая, откладывал их влево и, пробежав глазами последний, проговорил:

— Ну, ладушки, — он повернулся к капитану Малышеву. — А что думает контрразведка?

— Как вам сказать… — начал Малышев.

— По-русски.