Порозовевшее тело Майка блестело от пота. Он излучал скрытый животный магнетизм, честно говоря, это пьянило. Я почувствовала, как невыносимо тосковала по своей старой обезьяне, его спутанным волосам на груди, огромным пальцам на ногах, округлому животу. Я больше хотела Майка как человека, чем как мужчину. Я хотела ту, не связанную с телом, часть Майка, которую узнала, пока мы вместе старели. Увидев меня, он тоже испытал облегчение, потянулся ко мне, усадил рядом и обнял за талию потной рукой. Он представил грузного мужчину – Марселя. Тот был ботаником и изучал папоротники. «Я как раз рассказываю ему, – сказал Майк, растягивая слова на южный манер, – как красив весной Голубой хребет в Аппалачах».
Глава 8
Ночной охотник
В один из последних промозглых зимних дней я лежала без сна в темноте, стараясь не разбудить спящего рядом мужа. Я осторожно меняла позы, замирая то в одной, то в другой. В конце концов я спустилась вниз, открыла кран, налила стакан воды и стала смотреть, как голые ветви дуба на заднем дворе растекаются во все стороны, словно капля чернил по бумаге. Из окна верхнего этажа в доме через дорогу из-за занавески голубой лавой разливался свет от лампы. Я открыла шкаф в коридоре и достала коробку с бумагами матери. Эта коробка лежала у меня с тех пор, как пять лет назад я закрыла ее дом, но только недавно я начала слышать нечто похожее на слабое сердцебиение, будто она зовет меня.
В темноте я думаю о тех годах, на которые пришелся самый трудный период наших отношений. Я была подростком, а матери было под пятьдесят, когда она с раскрасневшимся потным лицом в одной сорочке пробиралась на улицу из нашего некондиционируемого ранчо в Вирджинии. Когда я спрашивала, что случилось, она отвечала, что все нормально. Я часто находила ее на лестнице в не отремонтированный до конца подвал – единственное прохладное место в доме. Она тяжело всхлипывала и никак не могла отдышаться.
В темноте мне всегда не хватало мамы. Когда я плакала в детской кроватке, она укладывала меня рядом с собой, и я сразу затихала. Ребенком я приходила в темную родительскую спальню и забиралась в кровать со стороны матери – хотела почувствовать прикосновение ее кожи, ее тепло, ее присутствие, бескрайнее, как океан, обволакивающее меня целиком. Хотела почувствовать то, по чему, должно быть, так тосковала младенцем, что мы – одно целое.
В коробке я нахожу конверт с фотографиями со свадьбы родителей. Это их вторая свадьба – за шесть недель до нее они быстро расписались, сразу после того как моя мать узнала, что беременна. На приеме после второй церемонии светловолосый отец в облачении священника выглядит совсем мальчишкой, черный пиджак висит на худощавом теле. Мама – зардевшаяся двадцатилетняя красавица в белом атласном платье по колено, перчатках и жемчуге. На лицо сетчатыми складками спадает фата. Эти снимки похожи на миллион других свадебных фотографий начала 1960-х. Молодые режут торт, кормят им друг друга. Меня завораживает не юность родителей, а то, чего нет на фотографиях, точнее, то, что пока незаметно. Там, внутри маминого тела, чуть повыше промежности, живет крошечное, не больше мизинца, существо, сгусток клеток с особой функцией – я.
В последний вечер, что мы провели вместе, я приготовила для матери запеченную курицу с овощами и подала их на тарелках из комиссионного магазина. Серебряные приборы из разных наборов и бумажные салфетки подчеркивали ужасную пустоту голой лакированной столешницы. Меня до сих пор мучает небрежность той сервировки. Почему я не могла достать хорошую посуду и накрыть стол скатертью для нашего последнего ужина? После еды она хотела посмотреть «Аббатство Даунтон», сериал о жизни графа и его семьи начала 1900-х. Она всегда любила все, связанное с богачами. Для моей мамы деньги, которых у нее никогда не было в избытке, были объектом преклонения. В нем не было жадности, это было чистое, почти религиозное по своей природе чувство. Но у меня не было телевизора, только ноутбук. И я предложила посмотреть фильм «Эльф» с Уиллом Ферреллом. Она усмехнулась – кино о взрослом мужчине, который притворяется рождественским эльфом?