Жизнь на менопаузе. Как выжить среди приливов и бурь

Когда задняя дверь наконец открылась, мне показалось, что вместе с братьями вышла мать – пока они закрывали дверь и шли через двор к машине, прямо за ними маячил темный силуэт.

В отеле мы пили виски прямо из бутылки, братья рассказывали о хаосе в гостиной. Мать навещала меня на Рождество, но с осени никто из нас не был у нее дома. С тех пор многое изменилось: на полу валялись груды грязной одежды, мусора, тарелок с заплесневелыми остатками еды, пустых контейнеров и газет, пропитанных мочой.

Чехлы с диванных подушек были содраны до желтого поролона. «Как в клетке у хомяка», – сказал брат и снова вспомнил о распахнутой задней двери и что тело нашли обнаженным. Хотя полицейские полагали, что смерть произошла по естественным причинам, мы волновались, что кто-то вломился в дом, перевернул его вверх дном, может быть, даже напал на маму, что и вызвало сердечный приступ, установленный патологоанатомом.

В своем дневнике она резко отзывается о моем отце и о нас, своих детях, но сильнее всего злится на себя. Ярость, которую она испытывает по отношению к себе, самая неистовая. Почему она не поступила в колледж после школы? Почему забеременела и вышла за моего отца? Зачем занималась домом и воспитывала троих детей, если ее никто не ценил? Думаю, она винила себя даже в разводе. Я сама превратила себя в половую тряпку. Она страшно злилась не только на моего отца, но и на то, как просто мужчине в этом мире изменить свою жизнь. Отец мог бы облегчить страдания матери, но я не уверена, что кто-то из нас был в силах унять ее гнев из-за того, как общество обращается с женщинами в возрасте. В своем дневнике она несколько раз упоминает шутку о том, что одну сорокалетнюю жену можно разменять на двух двадцатилетних.

История моей мамы – жены и матери, едва способной поддерживать саму себя, потому что в середине жизни ее отставили в сторону, выкинули из социума – далеко не оригинальна. Она кажется настолько привычной, что даже не вызывает сочувствия, ее вторичность и банальность сводят на нет боль, которой она пропитана.

В дневнике матери будущему, а не прошлому посвящены только многочисленные записи о похудении. Я знаю, что они с отцом вместе боролись с ее лишним весом. Как-то он спросил меня, что подарить ей на день рождения, и я посоветовала шоколад. «Я никогда не куплю твоей матери сладкое», – ответил он. Большинство записей о похудении – прямые указания: «Я должна скидывать по 1 фунту за четыре дня». «Мне нужно сбросить 100 фунтов». «Жир от жирного». «Ешь маленькими порциями».

Она часто говорила мне, что жир – это последний предрассудок, который поддерживает общество. Она чувствовала жестокость культуры, но ее дневник доказывает, что она так и не оставила попыток избавиться от полноты и перестать себя стыдиться. Первая запись одного из последних месяцев ее жизни гласит: «Я – всё, что у меня есть. Я должна быть здоровой. Еще не поздно».

* * *

Когда мать узнала, что беременна мной, она в первую очередь почувствовала стыд. Стыд стал самой настойчивой формой ее общения со мной. Ее отец (мой дед) пил, их семья никогда не жила в достатке. Так что еще перед тем, как я появилась в ее утробе, стыд был для матери как вода и воздух. Он оставлял след во всех сферах ее жизни: самовосприятии, отношениях, интимной близости, способности рисковать, стоять за себя, делать карьеру. С возрастом чувство стыда лишь усилилось: лишний вес, менопауза, развод, рак груди. После мастэктомии от приема тамоксифена ее лицо багровело, она подскакивала и бежала к окну, будто ее подожгли, как факел.

Стыд появляется в возрасте семи месяцев. «В тот момент, – пишет литературный критик Ив Кософски Седжвик в книге «Трогательное чувство» (Touching Feeling), – когда лицо матери, которое служит отражением лица ребенка, перестает играть свою роль в непрерывном обмене взглядами, когда по одной из множества причин младенец перестает узнавать его, и это разрушает его уверенность в непрерывности цикла взаимного отражения»[91]. Мать больше не узнает или не удерживает ребенка в поле зрения, и он чувствует себя оставленным, изгнанным. Он решает, что сделал что-то не так, и впервые в жизни испытывает стыд.

Даже когда я повзрослела, лицо матери все равно продолжало вселять в меня неуверенность. Пока мы смотрели «Эльфа», я изучала ее черты, пыталась увидеть, смягчилась ли она, заметить в складках у рта и морщинках между бровями признак того, что она расслабилась. Ее седые волосы были убраны назад и заколоты гребнем, лицо порозовело и было очень милым. Я посмотрела ей в глаза, чтобы не только прочитать ее настроение, но и разгадать что-то о себе. «Прерывая идентификацию через мать, стыд создает идентичность, – пишет Седжвик. – Жизнь личности, по сути, начинается с разрыва связи с матерью».

* * *