Жизнь на менопаузе. Как выжить среди приливов и бурь

Юнг писал, что в середине жизни мы должны найти труп и похоронить его. Труп нашей прежней идентичности, из которой мы выросли и через которую не можем больше себя определять. Совершив погребение останков прошлой жизни, мы, согласно Юнгу, переходим в период лиминальности, который по-другому называют фертильной пустотой. В это время у нас появляется возможность осознать себя более ясно, если мы захотим воспользоваться ею. Симона Вейль пишет: «Еще я отличаюсь от той, кем себя представляла. Знать – значит прощать».

Вместо того чтобы похоронить труп, моя мать сама превратилась в труп. Она стала демоном боли, испытывала напряжение и раздражение от одного упоминания об отце, негодуя на несправедливость своей жизни и сексистского мира в целом. Я вглядывалась в нее в поисках ответа на вопрос, что значит быть женщиной, но находила лишь бессилие. «Многие дочери, – пишет Адриенна Рич, – злятся на своих матерей за то, что те слишком безропотно, с готовностью и смирением принимают все, “что бы ни произошло”». Первую часть жизни мама играла пассивную роль королевы красоты, молодой матери, жены священника. Но после менопаузы она перестала подавлять чувства. Она реагировала злостью и яростью на то, что у мужчин есть абсолютная свобода действий, тогда как ее собственную свободу все время ограничивают.

* * *

Чтобы бороться с бессонницей, я принимала магний, который проходит гематоэнцефалический барьер. Я пробовала экстракт кава-кава, конопляное масло, валерьянку, мелатонин. Я следила за гигиеной сна: никаких светящихся экранов после шести вечера, никакой пищи после восьми, музыка нью-эйдж, теплые ванны. Ночами напролет слушала я гипнотические записи, в которых мужчина с успокаивающим британским акцентом говорил мне, что сон – это наслаждение, убеждал представить людей в автобусе: у одного за другим тяжелеют веки, голова падает на грудь, и наконец я остаюсь единственной неспящей в салоне. Я пробовала по совету буддистов не включать электрический свет, пока опускаются сумерки и вслед за ними наступает темнота. Я убедила доктора выписать мне доксепин, который помогает уснуть.

Но лучшим средством остается встретиться в темноте с мамой и, как жук-могильщик, работать над тем, чтобы превратить ее тело в пищу. Что-то, что я могу усвоить, принять в свое тело – вещество, которое не отравит, а поддержит меня.

Наш последний разговор по телефону. За окном стремительно летит снег – снежинки размером с картофельные чипсы; все деревья укутаны белым. Она рассказала мне о своих проблемах с зубами, финансовых трудностях, телеведущем, которого обвинили в сексуальных домогательствах, и вдруг без всякого перехода произнесла: «Ты не всегда была добра ко мне». В тысячный раз я принялась защищаться. «Но несколько последних лет, – перебила она, – ты была добра».

Феминизм моей матери состоял из противоречий. Она советовала мне оставить литературу и быть дома с Эбби. И тут же говорила, что лучше бы она сделала карьеру вместо того, чтобы ухаживать за мной и братьями. Она презирала пышные вторые свадьбы, но как-то сказала, что хотела бы расстаться с отцом раньше, когда еще была возможность устроить жизнь с кем-то другим. В моей матери всегда был этот парадокс, всегда совмещались крайности. Чтобы понять, что она пыталась сказать, нужно примирить эти противоречия.

Когда я лежу в темноте без сна, мысленно возвращаюсь к нашему последнему вечеру вместе, в тот день после Рождества. К тому, как она достала мой снимок в подвенечном платье и указала туда, где, как ей показалось, я выставила себя напоказ. Обвиняла ли она меня в непристойности? Говорила ли, что даже в день свадьбы я должна испытывать стыд? «Стыд напрямую связан с наготой, особенно в сексуальном контексте»[92], – пишет Бернард Уильямс в книге «Стыд и необходимость» (Shame and Necessity). Греческое слово aidos, от которого происходит английское shame («стыд») – это обычное обозначение гениталий.

Показывая мою фотографию в свадебном платье и то темное место между моих ног, мама говорила, что мое тело, так же, как и ее, – это тело женщины, а значит, источник стыда. Стыд соединяет и сближает нас. Она говорила правду, пусть и в извращенном виде: показывая на то место, где много лет назад в ее теле поселилась и росла я в день ее свадьбы, она намекала на то, что и она была внутри меня, пусть даже в форме стыда, во время нашего с Майком бракосочетания.

* * *

Я дошла почти до дна маминой коробки: перебираю газетные вырезки тех лет, когда она была королевой красоты, бумаги на ипотеку на наш дом в Вирджинии, ее крестильную свечу – конус из белого воска с золотыми символами альфы и омеги. Здесь же валентинка от моего отца, в которой он написал глупый стишок о любви, и письмо от него уже после развода, в котором он требует вернуть свою любимую лопатку.