Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

Начавшийся бред разбудил Прасковью и детей. Заспанная и что-то бормочущая хозяйка поднялась и зажгла семилинейку. С лампой в руках подошла к больной и дотронулась иссохшей ладонью до лба Серафимы.

— Простудилась, сестрица. Кто ж так ходит по двору? Лето еще как следует не началось, а без косынки… Ну, ладно. Сейчас мы это с божьей помощью, с божьей…

Прасковья проковыляла в сенцы, сняла со стены два пучка сушеной травы, отделила от каждого по три стебля, переломила растения надвое, положила их на дно консервной банки, залила водой и начала варить на примусе.

Старший сын, не вставая с постели, пытался несколько раз разузнать у матери, что с ней случилось, но, услышав от нее бессвязную околесицу, испуганно вытаращил глаза. Данилка же, услышав голос матери, захныкал, закапризничал. Минут двадцать звал он ее к себе, потом голос начал слабеть и наконец совсем стих.

Быстрого выздоровления не получилось. Жар несколько спал, зато появились головные боли. Снадобья Прасковьи вызывали мучительную рвоту. Но это не останавливало хозяйку. Она упорно продолжала свои эксперименты, варила травы, делала примочки.

— И как это я сразу не догадалась сварить вот из этой травы? — полушепотом иногда она спрашивала себя. — Давно бы уже все прошло.

Но от каждого нового варева желудку становилось все хуже. Теперь уже Серафима не жаловалась на головные боли. Она лежала на спине, обхватив руками живот.

Через несколько дней болезни Серафиму уже было не узнать. На лице теперь было больше признаков покойника, нежели живого человека. Обозначились темные глазные впадины, острию колючки уподобился нос, на руках вырисовывались синеватые прожилки.

Прасковье нелегко приходилось. Занимаясь врачеванием, она не забывала о детях: готовила еду, присматривала за Данилкой. Как назло, Агафья уехала в соседнюю деревню. Разные нехитрые поручения выполнялись теперь только Санькой.

Других средств для излечения, кроме настоев и отваров из травы, Прасковья не знала. Да и знать не хотела. Она была твердо уверена: рано или поздно что-нибудь обязательно должно подойти: ежели не щавель, то девясил или зверобой, а может быть, донник или любка…

Но Серафима уже отказывалась от всех снадобьев, и это выводило из себя хозяйку. Сперва она лишь чертыхалась, ворчала на Серафиму, потом стала насильно совать ей в рот ложку, наполненную зеленоватой жидкостью.

Отвергая варево, Серафима иногда резко отталкивала ложку, проливая на себя ее содержимое. И во многих местах на белье виднелись грязно-зеленые и красноватые пятна…

Прошло еще два дня борьбы за здоровье Серафимы Наконец Прасковья поняла, что все ее старания — не нужная суета. Больная угасала на глазах. Силы оставляли Серафиму. К безжизненной белизне кожи начали примешиваться синеватые оттенки. Теперь Серафима уже не дышала, а хватала жадно воздух.

Выпроводив во двор детей, Прасковья подошла к окну, встала на колени и, прижав ладонь к груди, начала издавать какие-то несуразные звуки. Закончив общение с богом, она торопливо вскочила, стряхнула пыль с юбки и тихо приблизилась к постели.

— Сима, Симочка, сестричка… А ты слышишь меня? Симочка… С богом я сейчас разговаривала на ангельском языке…

Серафима с трудом подняла веки, обнажив подернутые желтизной белки, но ничего не ответила…

— Понравилась ты господу… Такая кроткая, смиренная… Заметил он тебя на молении. Взлюбил мученицу… Вот. А я всю жизнь молюсь, а не открывает он передо мной райские ворота, а ты… Смерть — это радость для человека… Ее надобно заслужить…

— Значит, я умираю? — затухающим голосом произнесла Серафима. — А как же дети? Позови их, им напоследок кое-что скажу. К отцу, к отцу пусть идут… Им хорошо будет у него… Хорошо будет… Позови их… Данилка еще совсем…

— Богу угодно взять твою праведную душу, — негромко, но назидательно промолвила Прасковья. — Ты счастливая, ангелы в раю о тебе уж поют. Ты домой, домой, сестричка, идешь.

За спиной Прасковьи раздался громкий и удивленный голос.

— Кто тут домой собрался, кого вы тут хоронить собрались?

Хозяйка от испуга встрепенулась и резко обернулась. Перед ней была Агафья. Холодные огоньки неподвижных зрачков заставили Прасковью вздрогнуть.

— Приглянулась она богу, занедужила, уж больно понравилась… И вот чуть-чуть… И заберет он ее к себе, голубушку… До заката спадут оковы души… и райской птичкой вспорхнет она к небесам… Ты, Агафьюшка, постарайся бога ради, в зачет тебе это будет… Ты сходи в Краюшкино… Адресок дам… По-христиански надо чтобы все получилось… Все чтобы к утру было готово… Как ты думаешь, Воланов Мишка станет гроб для нее делать?

Агафья не сразу догадалась, что здесь произошло. Что за спектакль разыгрывает Прасковья? При чем тут Серафима, при чем тут гроб? Но, приглядевшись к больной, оцепенела.

— А что фельдшер говорит? Фельдшер что сказал? — чуть не вскрикнула опомнившаяся наконец Агафья.

Она еще что-то хотела сказать, но осеклась, накрыла ладонью глаза и всхлипнула.

— Не надо, голубушка, — вкрадчиво произнесла Прасковья. — Дело тут божественное, нельзя гневать его… Он сделает так, как ему угодно… он — наш владыка…