Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице

— Как? Фельдшера не надо? — уже без хныканья резко прервала Агафья. — Ты что — ведьма, что ли?

Агафья бросилась к двери, едва не свалив с табуретки Прасковью.

— Постой, постой, куда ты? Подожди, слово скажу.

Но остановить Агафью уже было нельзя. Прасковья увидела ее уже бегущей по переулку. Одной рукой она придерживала сзади на голове косынку, другой уцепилась за новенькую пестрядевую юбку, в которую нарядилась, идя в гости.

— Никого я не пущу в дом! — кричала Прасковья Агафье вслед. — Ноги твоей чтобы не было на пороге. Гадина шелудивая, подпруга скрюченная!

Накричавшись вдоволь, трясущаяся от невымещенной злобы, Прасковья торопливо направилась в курятник и через минуту выскочила из него, держа в руке ржавый, весь изгаженный белесым пометом лом.

— Аспиды, божья воля им не нравится, козявки, червяки дождевые… Ишь, против бога, — не успокаивалась Прасковья, таща волоком лом в сенцы. — Не пропущу гадов!

Притихла хозяйка уже после того как подперла ломом дверь с внутренней стороны.

Серафима уже никак не реагировала на это. Уставившись в потолок пустым, безразличным взглядом, она по-прежнему содрогалась от частого поверхностного дыхания. Не услышала она и когда к дому с грохотом подкатил по сухой и твердой дороге тарантас. С него соскочили двое: мужчина и женщина. Это были местный фельдшер Ладухин и Агафья. В одной руке фельдшер держал большую брезентовую сумку защитного цвета, на второй лежал белый халат.

Приезд незваных гостей был встречен ненавистным взглядом Прасковьи, притаившейся у маленького, годами нечищенного окошечка, встроенного в стенку у самых дверей.

— Убирайтесь подобру! Не пушу! Мой здесь дом! — донесся из сенцев дрожащий и злой голос Прасковьи. — Кара вам будет за грех!

Фельдшер и Агафья растерялись. Торкнувшись в дверь, они убедились, что старуха хорошо приладила подпорку. Попробовали уговорить Прасковью допустить к больной, но ничего не получилось. Попытались грозить — бесполезно. После многих попыток мирно решить проблему терпение Ладухина кончилось. Он повернулся спиной к двери и стал наотмашь бить в нее подошвой сапога. Сухие доски, из которых была собрана дверь, гулко забрякали, с верхней части косяка посыпалась мелкая древесная труха. Почувствовав, что после таких ударов дверь может не выдержать, старуха начала подтаскивать к ней табуретки, какие-то ящики. Для страховки рядом с ломом приладила в виде подпорок ухват и кочергу. Прасковье показалось, что она полностью сорвала замысел Ладухина и Агафьи войти в дом, поэтому позволила себе высунуться из окошечка.

— Ироды, слуги дьявола, подавитесь вы своей гордыней… Уходите. Не нарушить вам волю божью. Как ему будет угодно, так и получится… Он смотрит на вас, он покарает вас.

Фельдшер — человек уже немолодой — быстро израсходовал все свои силы при штурме Прасковьевой цитадели и теперь стоял, понурив голову, то и дело вытирая платком обильный пот. Понял он, что не с его красноречием убеждать таких, как Прасковья. Агафья, тоже вдоволь накричавшаяся, не знала, как поступить дальше.

Ладухин смотрел на мрачное Прасковьино окошечко, схватившись рукой за затылок. Он нервничал, понимая, что если сейчас не сумеет оказать помощи умирающей, то вряд ли сможет когда-нибудь поладить со своей совестью. Даже такие «уважительные» доводы, как старухины баррикады, ее религиозная фанатичность не будут перед совестью оправданием. Все равно это будет означать, что он стоял около умирающей и не оказал ей помощи.

— Вот что, Прасковья, — начал он уже спокойнее. — Выбирай одно: или я сейчас выбиваю сапогом все твои рамы, чтобы войти, или сейчас Агафья созовет народ… Тогда разнесем вдребезги твою халупу.

Ладухин облегченно вздохнул, услышав, как Прасковья с чертыханием и проклятием начала разбирать завал.

— Насильники, антихристы. Душу хотели из меня вытряхнуть. Сама поеду, милицию привезу… Сама…

Ладухина бесило, что старуха не слишком торопилась очистить проход. Она не спеша, по одной, уносила в комнату табуретки, скамейки, кочергу, ухват… Фельдшер изо всей силы навалился на дверь, раздвинул остатки баррикады и метнулся вовнутрь. На весь дом раздался истошный вопль хозяйки.

— Помогите, убивают, грабители! Да что же это творится на свете? — Прасковья обхватила руками ногу. — Ноженька ты, моя ноженька… Нарошно это он тебя изуродовал… Боже ты мой, боже… Помоги ты мне в страшную минуту…

— Так и есть! — выпалил Ладухин, взглянув уже на почти безжизненную Серафиму. — Отравление… Эй, Прасковья, быстро сюда! Чем поила?

Но в сенцах голос уже утих: старуха куда-то исчезла. Ладухин торопливо провел по лавкам и полкам глазами.

— Ага, вон чем травила. Это, кажется, стебель цикуты, сушеная ягода вороньего глаза зачем-то ей понадобилась… Вот ведь холера какая!

Двое суток шла борьба за жизнь Серафимы. Сильные яды, попавшие в снадобье Прасковьи, доконали бы больную, не появись фельдшер еще полчаса.