Жизнь не так коротка [сборник]

Я подхожу к дверям комнаты. Баян неожиданно смолкает. Отдышавшись, осторожно заглядываю внутрь. На кровати сидит Саня, держится двумя руками за двустволку. Ружье лежит на его коленях очень удобно, слегка перевешиваясь тяжелыми стволами на одну сторону. Небритый Саня кажется сейчас старым, много повидавшим на своем веку воином. Вот он устал, присел отдохнуть… И руки его словно бы привычны к оружию. Хотя, конечно, это не так. Он даже в армии не служил, даже и на охоту-то не ходил никогда. Деревенский гармонист… прошлый век, пропащая душа. Никому не нужен теперь со своей гармонью, с баяном своим… Саня-доходяга.

Неожиданно он поднимает на меня взгляд, и я, не задумываясь, прямо от порога прыгаю вперед, вцепляюсь в ружье обеими руками.

— Отдай!

— А зачем тебе? — спрашивает он как-то неохотно.

— Кабана завалить.

— А, ну это… бери.

Он отдает ружье и снова ложится на постель, лицом кверху, и снова становится неподвижен, как статуя. По-прежнему наедине со своей тяжелой внутренней болью.

Выхожу в сени. Меня слегка трясет. Да что там слегка — начинает по-настоящему колотить крупной дрожью.

Почему я прыгнул и схватился за ружье? Кому мог угрожать этот слабый человек — мне? Тоньке с сыном? Тетке Нюре?

Вот так бы вернулся сейчас и влепил этому гаду заряд во впалую, тощую грудь! Сволочь! Зачем ты вообще на свет родился? Только мешать…

Неожиданно для себя бегу в сарайку, включаю там свет. Хряк не спит, он стоит в углу спокойно и отрешенно, не смотрит на меня. Мне в этот момент заметно только, как мелко подрагивают его розовые щетинистые уши.

Я молча вскидываю ружье и стреляю.

На улице тут же заливаются осатанелым лаем все деревенские собаки.

Несколько долгих секунд кабан стоит, пошатываясь, словно пьяный. Потом его передние ноги подламываются, и, коротко хрюкнув, он валится набок. Я вхожу в загон и заранее подготовленным острым ножом остервенело перехватываю ему горло. Под моими руками что-то сочно и влажно хрустит. Меня тошнит, я выпрямляюсь и вытираю лоб окровавленной рукой.

Через минуту в сарайке уже собираются все, кто был в доме, подходят и некоторые из соседей. Меня даже узнают, здороваются, улыбаются. А я смотрю на людей дикими, непонимающими глазами. Мне отчего-то невыносимо стыдно. Стою как водолаз на балу, не зная, что делать. Потом бросаю ружье на землю и выбегаю во двор. Со двора — на дорогу. И вдоль по ней, в темноте, едва не на ощупь, к железнодорожной станции.

Руки мои в крови, и не знаю, где омыть их…

Сюда я, конечно, не вернусь больше никогда, никогда.

Несколько лет из деревни доносились только плохие вести. Сначала помер Саня — пьяный замерз возле ворот собственного дома. Так и нашли его сидящим на корточках у забора. Еле разогнули потом, чтобы в гроб положить.

Через год повесилась Тонька. Так, вроде бы ни с чего. Однажды осенним вечером… записку оставила: «Простите меня, родные мои!» И все, и больше ничего…

На похороны я не ездил, был в командировке. Да если бы и знал — наверное, не поехал бы. Не захотел бы видеть ее такую.

Колька немного подрос и перебрался в пригород, к тетке Нюре. Она присматривала за ним какое-то время. Дом в деревне остался пустым.

Колька пару раз приходил ко мне. Он вообще любил ходить по родственникам, пить, есть, брать в долг немного денег без отдачи, говорить по душам. Это был маленький, тощий парнишка, постоянно пьяный и беспрерывно куривший. Больше всего он напоминал сорванца-беспризорника первых послереволюционных лет. Нигде не учился, не работал. Дурачок, и жалко его, конечно… строил всё из себя взрослого. Мы, родичи, даже любили его за это — вот он, наш юродивый, опять пришел, сейчас выпьет рюмочку, заплачет о чем-то далеком, скажет: мы же родные люди… что ж у нас так всё… И вроде есть в его словах какая-то скулящая правда, о которой мы уж давно подзабыли… о чем сами иногда ночью плачем в подушку… Его тут можно и ругнуть, и шугануть — он нисколько не обидится, совершенно безвредный ведь. Скажет только примирительно: ухожу, ухожу, не сердись… дай червончик, принесу потом как-нибудь.

— Дядя Коля, — в сердцах говорил он мне, щурясь от сигаретного дыма, — ведь у меня ближе тебя и родни-то нет, — и лез слюняво целоваться.

— Ну, прямо уж и нет. Родни полно! — говорил я, мягко отстраняя его назад на табуретку и вытирая щеки рукавами.

— Дак ты мне почти как папка… А помнишь, ты к нам в деревню тогда приезжал, кабана еще застре́лил?

— Помню.

— И я помню! Вот это вы с Саней, батькой-то моим, крепко выпили! Вся деревня со смеху усиралась. Хорошо — кабана застре́лили, а не бабку Нюру!

— Еще чего придумал…

Вот, значит, как объяснила деревенская молва это ужасно нелепое происшествие.

— А мне ведь скоро в армию, дядя Коля.

— Да где же скоро, еще пару лет ждать.

— Я очень в армию хочу. Прямо сейчас бы пошел. Там настоящим мужиком стану. У нас в деревне девки не любят, кто в армии не служил. За такого и замуж никто не пойдет, разве уж только с пузом. У нас девки, знаете, какие строгие! не то что городские шалавы. Я жениться на одной нашей девке хочу, ее Оля зовут. Хорошая.

— Молодец…