Жизнь переходит в память. Художник о художниках

Глядя на пейзажи отца, прозрачные, изысканные по колориту, представляешь себе спокойного, уравновешенного человека. Здесь же полная противоположность — бешеная энергия и способность работать при минимальных условиях. Ночью при одной свече («Красный интерьер», «Интерьер Сарьяна») или в лесу в трескучий мороз, когда он, приняв грозного зверя за собаку, почему-то погнался за ним с мастихином, но тот гордо пошел в лес, не обернувшись («Волчий след»).

Отец был в постоянных разъездах. Он с одним этюдником и рюкзаком отправлялся в странствие — работать. Увидев с площадки вагона пролетающий мимо красивый пейзаж, он бросал рюкзак из несущегося поезда, а затем выходил на остановке, пешком возвращался к рюкзаку и тут же начинал работать. Обратно на станцию он возвращался обычно на подводах или на попутных машинах.

Это соперничество двух поколений любопытно было наблюдать со стороны, хотя естественно, что мы во всем занимали сторону младшего Ромадина, одной из главных черт которого была творческая независимость. Мы с интересом следили за художественным бунтом молодого мастера в лице Миши, посягнувшего на святая святых реалистически мыслящих людей, провозгласившего принципы «свободного» искусства, не побоявшегося вступить в идейный конфликт с отцом — тоже достаточно принципиальным человеком. Меня всегда поражала убежденность Миши в собственной правоте и то, как он пускался в плаванье в неведомые творческие дали. В детстве он показывал свои картинки выдающимся мастерам (тогда, конечно, благодаря связям отца!): Альтману, Тышлеру, Павлу Кузнецову. И хотя творчески связан с этими людьми был Ромадин-старший, но Миша разглядел тех людей, с кем он считал для себя правильным советоваться и к чьему мнению стоило прислушиваться.

За что бы ни брался Миша, будь то живопись, графика или эскизы к кинофильмам, он всегда делал это с огромной энергией, выплескивающейся через край уже сделанного в бесчисленных вариантах, набросках и версиях. По моему определению, Миша был «избыточным» художником.

Миша Ромадин работал в кино и был заметной фигурой в кинопроцессе. Больше всего он прославился как художник-постановщик фильма Тарковского «Солярис». Космонавты на его эскизах, летящие в невесомости, но тем не менее выполняющие свою работу, так и стоят у меня перед глазами. Эти фигуры перемежались с предметами быта, тоже поднятыми со своих мест вихрем неземного происхождения, ведомым только Мише и существующим по тем законам, которые он сам себе вообразил. Был создан целый мир парящих в пространстве неприкаянных предметов, окружающих героев. Мне кажется, что торжествующий на эскизах технический прогресс подчеркивает одиночество человека.

Рисунков было огромное количество, и они переходили с выставки на выставку, создавая причудливую вселенную художника Миши Ромадина и демонстрируя его приверженность одной теме.

Миша показывал мне на «Мосфильме» подготовленную им для съемки декорацию к «Солярису» — с длинным закругленным коридором (быть может, космической станции будущего), придуманным самим художником, со множеством исключительно точно сделанных приборов.

Ромадин хвалился сделанной декорацией, как художник, после каждого мазка отходящий от картины и смотрящий на нее издали. Торжествуя, он показывал свою законченную «картину». Я действительно был поражен тщательностью, с которой была выполнена работа.

Миша обладал значительно более широкими взглядами, чем те, что предписывали законы кинопроизводства. Он был хорошим живописцем и даже вступил в секцию живописи МОСХа, чтобы принимать участие в секционных выставках. В то время выставляться другим путем было невозможно.

Правда, уже во второй половине жизни он в живописи стал исповедовать идеи Джузеппе Арчимбольдо, художника, жившего в XVI веке, работавшего в стиле маньеризма и делавшего портреты нафантазированных персонажей из фруктов, овощей и самых неожиданных предметов жизненного обихода. Совмещать свои взгляды а-ля Арчимбольдо с участием в живописной секции МОСХа становилось затруднительно.