Жизнь после вечности (СИ)

— Это что?! — Клапке с размаху хлопнул перед Васютиным размокший бумажный лист. Буквы, написанные химическим карандашом, расплылись, но читались легко. Васютин не отказал себе в удовольствии произнести текст вслух.

— От Советского Информбюро. Сегодня наши войска освободили населенные пункты…

Клапке растянул губы в улыбке и, достав пистолет, с размаху загнал его ствол Васютину в рот. Зрачки его были размером с иголку — видимо, уже употребил с утра.

— Заткнись. Я знаю, что это. Я спрашиваю, как это попало на площадь? Что ты молчишь, сволочь?!

— Я разберусь, — попытался сказать Васютин, но получилось только неразборчивое мычание. Однако Клапке его понял.

— Разберись, — язвительно согласился он. — У тебя есть целый день.

Брезгливо вытер пистолет об одежду Васютина и вышел.

— Я разберусь, — повторил Васютин, ощупывая языком зубы. Вроде все на месте.

Так вот почему она по толпе шныряла. Листовки распространяла.

***

Данька с относительным комфортом расположился в развалинах магазина напротив здания горкома. Когда-то, до революции, здесь была лавка сладостей с огромными стеклянными окнами, в которых красовались груды конфет, пирожных и марципанов. Когда родители приезжали в город на ярмарку, они с Ксанкой прилипали к этим окнам, мечтая хотя бы один раз попробовать, отец их только что не силой уводил. Теперь ему казалось, что среди разбитых кирпичей и обвалившихся балок все еще витает кондитерский дух, но, конечно, это было наваждением. Валерка, отправившийся в разведку (сам он назвал это «пойду поработаю немцем») вернулся раньше, чем ожидал Данька, и был очень зол.

— Плохие новости, — выплюнул раздосадованный Валерка. — План надо менять.

— Что такое?

— Ночью мы сюда не проберемся. Они боятся нападения и с наступлением темноты переходят в режим… черт, как это по-русски… того, что в Ленинграде сейчас, — он щелкнул пальцами в попытке вспомнить.

— Блокада?

— Иначе. Форт, укрепление…

— Осажденная крепость?

— Верно. Режим осажденной крепости. Блокируют все входы и на окнах опускают железные ставни. Никто не может ни войти ни выйти. Как можно быть такими трусами, а?!.

— Фашисты, что с них взять.

— Днем туда тоже так просто не войдешь — охрана усилена, принимаются все меры предосторожности, сам понимаешь. Надо думать дальше. Погоди-ка. Это Васютин?

Данька вгляделся в фигуру мужчины, пересекающего площадь. На миг мужчина скрылся за виселицей, но вскоре появился снова.

— Он. Как раз по направлению к Яшке спешит. Тот обрадуется.

— Здорово. Все здесь. Так, глядишь, и Ксанка отыщется… Данька, ты чего?

Данька помотал головой. Он в порядке, и зря Валерка так пристально смотрит.

— Вряд ли она отыщется. Если она оказалась на оккупированной территории, то ее казнили как Яшкину жену. Или как коммунистку. Или как бойца Конармии. Или как дочь красного командира. Вот столько вариантов развития событий с одним исходом. Если бы она была вольна собой распоряжаться, она бы меня нашла.

— Погоди, но у них же ребенок был. Что с ним?

Данька прикрыл глаза чтобы не видеть радостно оскалившегося Гриню. Рано или поздно ему придется это произнести — и хорошо, что его слышит только Валерка.

— Я пытался его найти, но Цыганков Валерий Яковлевич одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения не был призван ни в этом году, ни годом ранее. В списках действующих частей он не числится. Этому можно найти три объяснения, но ни одно из них не оставляет надежды.

— Понятно, — потухшим голосом сказал Валерка. — Яшке сказал?

— От меня он об этом не узнает.

***

Когда-то на этот базар они приезжали вчетвером, всей семьей. Как на праздник собирались, мамка за неделю им одежду выбирала, штопала, отстирывала, обувь начищала — босиком пусть цыганята ходят, вы у меня в ботинках будете, пусть и не по размеру, дорастете. Сама голову покрывала своим самым красивым платком — красным с фиолетовыми цветами, к нему в пандан бусы в три ряда шли, отец бурчал, но пиджак на матроску надевал, голову картузом увенчивал. Выезжали затемно, пристраивались в хвост повозок, тянущихся аж до города.

Пока отец торговал, Данька по ярмарочному столбу взбирался и на спор гири выжимал, а они с матерью все нужное в хату выбирали или просто любовались на скатерти кружевные и горшки расписные и даже, покосившись по сторонам, пробирались к тому прилавку, где радужными самоцветами лежали ожерелья, лаковые шкатулки и зеркала. Иногда, если торг хороший был, мамка доставала из-за пазухи узелок с деньгами, выбирала что-то красивое — то, доченька, тебе на приданое, чтобы муж твой знал, что тебя баловать надо.