Жизнь продленная

А за стенами домика ярилось солнце, незаметно плавились под его лучами снега, и где-то далеко-далеко горела-разгоралась настоящая, земная, Зеленая Весна. До здешних мест она в своих веселых нарядах так и не дойдет, здесь и после таяния снегов будет серо, ибо нечему тут расцветать и красоваться — камни еще не умеют цвести. Но какие-то тихие и свежие дуновения, невнятные отдаленные сигналы, какая-то птичья звень доходят и сюда. И тогда неспокойно делается человеку. Выйдет он из своего тусклого обиталища на улицу и вдруг, пораженный, остановится, начнет оглядываться, прислушиваться и даже принюхиваться. Потом пожмет плечами и пойдет дальше, чему-то неясному улыбаясь. Чудеса, да и только! Слышал ведь, чувствовал: повеяло весной! А где она? Ничего похожего на нее. Сопки под снегом, бухта — под толстенным льдом.

По льду бухты, по наезженной за зиму темной дороге пробирался в этот час на другую сторону, в портовый поселок, старенький военный «газик». Ехал небыстро. Колеи на дороге стали очень глубокими, днем они заполнялись талой водой, и «газик» не спеша гнал эту воду перед своими колесами. Потом вдруг на середине бухты остановился. Шофер выскочил из кабины, заглянул под капот. Развел руками. Что-то ответил сидевшему в машине человеку и еще раз развел руками.

Из кабины вылезли двое — офицер в шинели и тяжелая, беременная женщина в солдатском полушубке, едва застегнутом на животе. Они торопливо, как от преследования или горящей машины, засеменили по дороге. Потом женщина остановилась. Офицер обхватил ее, перекинув ее руку через свое плечо, и повел дальше — точно так же, как здоровый солдат вел бы с передовой раненого. На скользкий и крутой противоположный берег они карабкались уже почти ползком, и, кажется, по всей бухте были слышны жаркие слова страдающей женщины: «Я не могу больше… У меня больше нет сил… Я не донесу его…» — «Надо идти! — убеждал а умолял ее офицер. — Надо идти!.. Это вон тот двухэтажный рубленый дом». — «Так далеко еще?» — «Нет, это недалеко. Надо только подняться. А там я донесу тебя…»

Дойдут ли они? Успеют ли?..

Солнце смотрело на них бесстрастно. Белые горы молчали. В бело-голубом небе по-шмелиному жужжал одиноко бредущий куда-то самолет. Куда-то мимо…

11

Зоя прилетела на следующий день вместе с командующим войсками округа Николаем Ивановичем Крыловым. В Анадыре кто-то рассказал генералу о женщине, которая в одиночку добирается к мужу, и генерал велел разыскать ее, посадить в свой самолет, а в самолете даже разговорился с нею и похвалил за смелость. Ну, а домой, к Густову, Зою привез на клубной машине Николай Михайлович Чернявский. Он втащил в кухню ее чемодан и прямо с порога крикнул:

— Принимай жену, слепой черт!

Густов не поверил и не пошевелился: как сидел на койке, так и продолжал сидеть, разглядывая в своей темноте разные картинки. Он только попросил не выстуживать квартиру, закрыть дверь. И в это же время услышал, что кто-то бежит к нему в легких маленьких валеночках — вместе с волною чистой морозной стужи.

Он встал.

Нетерпеливо сдвинул на лоб повязку.

И увидел яркий свет.

На улице все горели и горели белым огнем снега.

И в этом пока что нестерпимом для него свете Густов увидел Зою. Она была в белой длинноухой шапке — все равно как в сиянии или в надетом на голову белом солнце.

Он прикрыл глаза рукой и крепко зажмурился.

— Правда, что это у тебя временно? — вместо привета, вместо «здравствуй», первым делом спросила Зоя.

— Правда, Зоя. Уже проходит.

— Ты увидел меня?

— Да. Только слишком ярко.

— Тогда вернем повязку на свое место…

Своими прохладными руками Зоя начала поправлять повязку, а Густову почудилось, что она в то же время и приласкала его. Он протянул к ней руки и обнял ее.

— Ну вот… А теперь — здравствуй! — сказала Зоя и поцеловала его в губы.

Он еще сильнее прижал ее к себе, как будто ее могли отнять у него.

Говорить он не мог больше. Он чувствовал, что в глазах у него и даже во рту накапливаются сухие горькие слезы, которым вряд ли суждено пролиться. Может быть, на протяжении всей оставшейся жизни при каждом воспоминании об этом дне они так и будут разъедать глаза своей солью и горечью, если, конечно, вся его жизнь и весь устоявшийся мир не перевернутся от его бессмысленного и ненужного вчерашнего предательства…

— Тебе, наверное, лучше сесть? — проговорила Зоя уже спокойным, освоившимся, «домашним» голосом, напоминавшим Густову чудные иркутские дни.

— Да, наверно, — согласился Густов, думая про себя так: «Мне лучше бы ослепнуть совсем!» Он просто не мог представить себе, как посмотрит в глаза своей Зое, когда окончательно прозреет. И во второй раз за эти томительные дни был доволен, что глаза его скрыты под повязкой… Потом пожалел, что сейчас не война, на которой можно бы попроситься в разведку боем или на другое какое-то смертельное дело и честно умереть в бою, оставшись в памяти друзей и любимых верным и честным человеком.

Он послушно сел на койку, поближе к подушке, на всякий случай оставив рядом место и для Зои. Когда ощупывал край койки, под руки попалась пистолетная кобура…