Жизнь продленная

После этих-то слов он и встал из-за стола и тяжеловато, чуть ли не впервые почувствовав груз прожитых лет, направился к двери. Он понял, что тут больше незачем, даже нельзя больше оставаться… Однако и уехать ни с чем было нелегко — это означало бы полную потерю надежды.

Поэтому в дверях он остановился — как будто для того, чтобы уточнить:

— Я пока еще не полковник.

— Ничего! К тому времени дослужишься.

Анна имела в виду время его смерти и говорила об этом с какой-то почти веселой, задорной интонацией. Видимо, хотела подразнить.

Она тоже поднялась над круглым, накрытым клетчатой скатертью столом, за которым происходили переговоры. Поднялась и ждала, пока он удалится, не проявляя ни малейшего намерения провожать гостя. Визит окончен… А визитер тем временем лихорадочно соображал, что бы такое придумать, чтобы еще немного задержаться, чтобы не уйти преждевременно, не использовав какой-то еще одной — последней — возможности. Вдруг потом придумаешь нечто совершенно убедительное, но будет уже поздно.

Ему помогла наигранная или мстительная веселость Анны в разговоре о его смерти.

— Сколько же ты надеешься получить за меня? — спросил он, задерживаясь перед дверью.

— Это уж сколько положено, — отвечала Анна, глядя прямо в глаза.

— Неужели ты до сих пор не узнала?

— Еще рано. Ты еще крепкий мужчина.

Он смотрел на Анну и не узнавал ее, вернее сказать — ничего не обнаруживал в ней от той, давней Анки, которую ведь любил когда-то — иначе бы не женился! Теперь это была почти пожилая злая женщина. Вокруг губ у нее пролегли и никогда не расходились глубокие, как резцом прорезанные складки, под глазами темнели синеватые, углубляющие взгляд полукружия, от глаз к вискам тянулось множество стрельчатых морщинок. Лежали морщинки и на щеках. И наиболее молодо выглядели ее почти сплошь седые, но еще густые волосы. Они осеняли ее лицо каким-то горделивым благородством.

— Значит, ты надеешься пережить меня? — спросил Горынин.

Анна заметила, как он перед тем разглядывал ее лицо, и обозлилась:

— Я просто не позволю себе умереть раньше!

— На сколько же ты собираешься пережить меня?

— Я не господь бог, — отвечала Анна, пока еще не понимавшая, к чему весь этот разговор.

— Ну все-таки? — продолжал Горынин. — На три, на пять лет?

Анна тут начала о чем-то догадываться.

— А если на десять?

— Вряд ли, Анна… — Горынин опять задержался взглядом на ее лице. — Но если ты так считаешь — пусть будет десять! И вот что я предлагаю тебе…

Он немного приостановился, подумав про себя: «Я ли это?» Но все же закончил:

— Мы узнаём у наших финансистов размер твоей предполагаемой пенсии… как вдовы полковника, и я начинаю ежемесячно выплачивать тебе эту пенсию при жизни. А ты даешь мне за это тихий, без скандалов, развод.

Анна долго молчала, глядя на него остановившимися глазами. Скорбные морщины возле губ стали еще глубже и жестче.

— Почему ты так ненавидишь меня? — спросила она. — Все-таки я — мать твоих детей.

— Ох, Анна! — вздохнул Горынин. — Что нам еще объяснять друг другу после всего, что было?

— Объяснять-то нашлось бы что, да, наверно, не стоит, — проговорила Анна тоже как бы со вздохом.

Горынин молчал. Долго молчал. Анна же вроде ждала чего-то. Но так ничего и не дождалась.

— Ну, ладно! — закончила она. — Поговорили — и будет! Езжай к этой своей…

— Поосторожней, Анна! — остановил ее Горынин.

— А то что? — вызывающе полюбопытствовала Анна Дмитриевна. — Что мне будет, если я назову ее так, как следует?

Лицо Горынина стало деревенеть.

— Может, ударишь? — продолжала она подразнивать. — Ну что молчишь, Андрей Всеволодович?

Во второй раз выдержав немалую паузу, Горынин сказал:

— Мог бы и ударить.

— Такая любовь, значит? — не унималась Анна.

— Такая, — подтвердил Горынин.

И Анна как-то вдруг переменилась, сникла.

— Ну конечно… Ну конечно… — начала повторять она. Потом снова вскинулась: — Чего же ты тогда торчишь тут, тратишь зря время? Скорее беги к своей… Бегом беги! Смотри, как бы не переманил кто! Не опоздай. Там ведь такое дело — кто первым подоспел…

Горынин молча повернулся и вышел. В сенцах надел фуражку, вышел на крыльцо, обежал на чистую, подметенную дорожку, что вела к калитке, и на прощанье хлопнул этой калиткой. Она, собственно, сама хлопнула, потому что была на пружине, но когда он входил сюда, то попридержал калитку и заодно осмотрел домик Анны, доставшийся ей от матери, а теперь он ничего не мог ни рассматривать, ни сдерживать. Теперь и домик этот на деревянной окраине Тамбова был для него враждебным.

Выходя на улицу, он услышал, что за ним кто-то бежит, и невольно прибавил шагу, свернул за угол. Но его продолжали преследовать. Тогда он оглянулся, боясь (а может, и смутно желая) увидеть Анну. Но увидел свою младшую дочь Стеллу, родившуюся в тридцать восьмом году. Она была в клетчатом таллинском платьице, которое с полгода назад посылала по почте Ксения Владимировна, в резиновых ботиках, тоже таллинских, и домашней, то есть тамбовской, узорчатой шапочке. Его родная дочь. Его… и Анны.