Жизнь продленная

Он остановился, чтобы подождать ее. Девочка слегка запыхалась, раскраснелась, губы ее были полуоткрыты, а светлые Аннины глаза выражали первую непосредственную радость: наконец-то догнала!

— Ты что, дочка? — спросил Горынин.

— Можно, я провожу вас? — сказала она.

— А тебе не попадет за это?

— Нет. Я уже не маленькая.

За недолгое время общения со своим — и одновременно чужим — семейством Горынин успел заметить, что Стелла не признавала себя в доме не только маленькой, но и младшей. И когда она что-то говорила, ее слушали серьезно. Было похоже, что она выступает в иные моменты как некая домашняя справедливица, в силу своей предельной честности и объективности имеющая право судить и миловать. Глядя на нее и слушая ее в доме Анны, он вспоминал почему-то Ксению Владимировну; теперь же, на улице, он видел прежде всего сходство дочери с Анной. Даже подумал: вырастет и будет такая же. Вспомнил слышанное еще в молодости: хочешь узнать, какой будет твоя девушка в зрелые годы, познакомься с ее матерью. Видимо, в этом есть доля истины. Хотя верилось, хотелось бы верить, что должна же в чем-то проявиться и отцовская кровь…

— Если не боишься — пойдем! — сказал Горынин.

И они пошли к вокзалу, то и дело ступая в грязь.

— У вас в Таллине тоже так грязно теперь? — спросила Стелла.

— Таллин несколько другой город, — отвечал Горынин. — Там много камня.

— Он весь холодный, да?

— Да нет, я не замечал. Он не холодный, хотя и темно-серый по цвету. Узенькие улочки, высокие крыши и шпили. Очень красивая крепость.

— Настоящая, старинная?

— Настоящая и старинная. Вообще история Таллина — удивительная…

Когда пришли на вокзал, до московского поезда оставалось еще больше часу, а Горынин с обидой и горечью чувствовал, что ему не о чем говорить с дочерью, которая, может быть, с риском для себя пришла провожать его. Он, в сущности, не знал своей дочери. И очень мешало неожиданное, незнакомое волнение, даже растерянность перед этой полусвоей-получужой девочкой. Не успев познакомиться с нею, он должен, был уезжать, и уезжать, скорей всего, навсегда. Начинать разговор о школьных делах ее было бы глупо, о домашних — неприлично. Так вот и шло. Говорили о Таллине, о Германии, о Ленинграде, который Стелла немного помнила (она выехала из него вместе с матерью и сестрой в сорок первом году, в самом начале войны). Горынин все больше проникался теплым родственным чувством к стоящей перед ним дочери, ему уже не хотелось расставаться с ней, а хотелось, наоборот, как-то совсем приблизить ее к себе… но сказать об этом не умел, да, пожалуй, и не было таких слов, которые могли бы помочь ему в этом.

На платформе, когда Горынин уже доставал из кармана гимнастерки, из-под шинели, свой «мягкий» билет, она спросила:

— Вы больше не приедете к нам?

— Наверное, нет, Стелла, — грустно отвечал он.

— Я так и поняла.

— А ты сама к нам приезжай! — вдруг надумал Горынин. — Ксения Владимировна к тебе хорошо относится.

— Я подумаю.

— Подумай. Поговори с мамой. Денег на дорогу мы тебе вышлем.

— Нет, денег не надо. Вы и так высылаете нам больше, чем полагалось бы по закону.

— Справедливица ты моя!

Горынин осторожно, как нечто хрупкое, прижал девочку к себе и, кажется, впервые за всю свою нелегкую жизнь прослезился.

6

Он попрощался с дочерью и следующее свое слово произнес, только вернувшись в Таллин. Да и то первой высказалась Ксения Владимировна.

— Ты можешь ничего не говорить мне, я все вижу по твоему лицу, — сказала она.

— Да, мне нечем похвастать, — кивнул он.

— Я это предчувствовала.

Ксения Владимировна не казалась сильно обескураженной, и это немного приободрило Горынина.

— Жили до сих пор, — проговорила она тем особым, успокоительным тоном, которым добрые женщины разговаривают со своими детьми и расстроенными чем-то мужьями, — проживем и дальше.

— Спасибо тебе…

Горынин обнял Ксению Владимировну и похлопал легонько по плечу — как старого надежного приятеля.

Было утро. Серую каменную стену противоположного дома искоса подсвечивало бледное прибалтийское солнце. Стояла глухая каменная тишина. Кажется, было слышно, как перестукиваются между собой два взволнованных сердца.

— Нет худа без добра, — продолжала Ксения Владимировна, довольная уже тем, что Горынин рядом с нею. В этом и было добро. Но Горынин не понял хода ее мыслей и просто промолчал.

— Тебя кормить? — спросила тогда Ксения Владимировна совершенно обыденным тоном.

— Если ты не опаздываешь…

— Да нет, еще успею.

Горынин пошел умываться с дороги, Ксения Владимировна — подогреть еще не остывший завтрак. Потом она и сама подсела к столу — вместе выпить кофе; она почему-то любила сидеть вместе с ним за столом. Заодно вспомнила и рассказала, что вчера приезжал с озер командир саперного батальона, хотел повидать своего корпусного инженера и не застал дома. Говорил что-то об учениях.

— Еще не провели, значит? — спросил Горынин.

— Насколько я поняла, сегодня ночью начнут.

— Надо и мне поехать.

— Ты еще в отпуске по болезни, — напомнила Ксения Владимировна. — Удобно ли будет?