Жизнь продленная

Она и теперь, в дороге, тайно радовалась и суеверно помалкивала. Все-таки действительно было еще много неясного впереди. Даже сам Ленинград, давно не навещаемый, изрядно затуманился в памяти. Он, разумеется, был единственно своим для них, в нем и только в нем должна была продолжаться их дальнейшая жизнь, только в нем она могла быть для них настоящей, полноценной. Этот город во все времена оставался их мечтой, потенциальным окончательным домом, материком грядущей оседлости. И в то же время никакого материально существующего дома у них там не имелось. Было лишь право на получение жилплощади, а когда оно реализуется и материализуется, никому не ведомо. Они даже не знали, у кого смогут остановиться на первое время, потому что даже у Горынина не осталось в живых родственников, не говоря уже о безродной Ксении Владимировне. Горынин отлично помнил свой дом, в котором родился и вырос, свой двор, свою школу на Первой Красноармейской, но он давно знал, что в квартиру родителей, после их смерти, вселились чужие приезжие люди, необычайно жизнедеятельные и расторопные, перебравшиеся в Ленинград откуда-то с юга. Старшая сестра его умерла совсем недавно, а ее муж успел жениться во второй раз. Была еще тетушка, она же и крестная, очень любившая своего Андрейку, но она умерла полгода назад той ранней послеблокадной смертью, которая, по слухам, густо косит в рядах уцелевших блокадников… Потерялись, пропали из виду и друзья юности, потому что большая часть жизни Горынина и Ксении Владимировны пришлась на военную службу, разъезды-переезды и именно там, в армии, появлялись у них — и тоже затем пропадали — хорошие и всякие друзья. Да и не много их теперь было! С возрастом у человека сокращаются все потребности, в том числе меньше требуется и друзей, их круг становится все более избранным. И уже не надо столь часто видеться, не обязательно бражничать. Бывает довольно знать и верить, что есть у тебя родственно-близкий по духу человек, который всегда поймет тебя и поддержит в особо трудную минуту, даже просто с сочувствием выслушает и не пойдет разносить твою исповедь по белу свету, — есть такой человек на земле, и ладно. И совершенно неважно, где он живет — на соседней улице или за Уральским хребтом. Ну а самый нужный человек — вот он, рядом. С ним в любой момент можно поговорить и неплохо бывает помолчать.

Они не слишком-то много говорили, хотя добрую половину пути ехали в своем мягком купе только вдвоем. Больше все что-то обдумывали. Потому что как бы ни радовали нас новые перемены, от них возникает и некоторая смятенность в душе, и сама радость смешивается с другими, тоже неспокойными, чувствами.

Вдруг выяснилось, что Горынин разучился спать в поездах — стал просыпаться чуть ли не на каждой остановке. Поразмыслив, сделал вывод: «Вовремя попросили тебя из армии, Андрей Всеволодович!»

Ксении Владимировне приснился в дороге вроде бы виденный когда-то прежде сон. В нем присутствовала уже знакомая воздушно-тюлевая занавеска и широкое светлое окно на каком-то высоком этаже. Ксения Владимировна стояла на подоконнике и пыталась повесить эту полыхающую прозрачную занавесь. Окно было открыто, и внизу, очень далеко или очень глубоко, была улица, как будто снятая в кино. Люди и машины на ней маленькие, почти не воспринимающиеся глазом, но одна женщина вдруг начинает как-то выделяться и проясняться. У нее неопределенное, «ничье» лицо, она смотрит снизу на безуспешные старания Ксении Владимировны и усмехается. От этой злобной усмешки у Ксении Владимировны все валится из рук, она и сама того и гляди свалится вниз. Она почти уверена, что там стоит я дразнит ее «проклятая Анна»… и с тем просыпается… Сквозь белые вагонные занавески светит солнце… На нее смотрит тоже проснувшийся Горынин… За окнами проплывали серые Барабинские степи.

— Баба я все-таки, Андрей Горыныч, хотя и с мужской профессией, — сказала она.

— Отличная баба! — пригляделся и усмехнулся Горынин.

— Какие-то занавески мерещатся, — продолжала Ксения Владимировна, — красивые одеяла, красивая посуда. Черт знает что!.. Ты, наверно, никогда и не думал, что я домоседка, а не бродяжка.

— Так ведь раньше и не надо было думать об этом. А вообще-то я и сам…

— Что ты сам?

— Не знаю… Наверно, и бродяга, и полковник в известное время начинают хотеть одного и того же.

Ксения кивнула и легла на спину, закинув руки за голову.

Горынин был прав.

И бродяга, и путешественник, и человек долга — все становятся похожими, когда затоскуют об оседлости. И, приближаясь к этому новому берегу своей жизни, долгое время не знают, что тут надо сказать раньше — «здравствуй» или «прощай»…

9