Жизнь продленная

— Ну, спасибо тебе, девочка, за такой подарок!

Вале еще нужно было зачем-то на кухню, и она убежала, велев дочери накрывать на стол. Девочка принялась выполнять задание с видимой неохотой и небрежностью, с капризно-обиженным выражением на лице: «Опять заставляют!» Однако, начав расставлять посуду и раскладывать приборы, она вроде как почувствовала вкус к этому делу, стала что-то переставлять и перекладывать — чтобы все выглядело понаряднее, покрасивее, — и тут гости просто залюбовались ею. В свои пятнадцать-шестнадцать лет девочка была красива уже какой-то вполне определившейся девичьей красотой. Во всей ее фигуре, в неторопливых движениях угадывалась добрая стать российских красавиц, в продолговатых темно-серых глазах таилась еще не осознанная спокойная нега. Вместе с тем это была все же девочка-подросток, со своими довольно милыми, но не обязательными ужимочками, с некоторой угловатостью, которая исчезнет только с повзрослением…

«Прелестные создания эти юные девушки!» — скажет потом, уходя от Полонских, Ксения Владимировна. Скажет и вздохнет…

Но это еще впереди. Теперь же и она, и Горынин неотрывно следят за движениями легкой юности и некоторое время не могут ни о чем говорить. Затем начинают традиционно любопытствовать, как она, юность, учится, кем собирается стать. Всем взрослым при встрече с юными существами почему-то хочется узнавать именно это.

И вот наши гости узнали.

Учиться в школе неинтересно. В неделю бывает два-три урока, на которые идешь с удовольствием, а на всех остальных — тощища. Учительница математики говорит «курей» вместо «кур», а историчка, как войдет в класс, так и бормочет все сорок пять минут без единой передышки — как будто отвечает перед школьниками свой нелюбимый вызубренный урок. Почти все «училки» стращают одним и тем же: «Плохо будете заниматься — пойдете на завод!..»

— На какие же уроки ты ходишь с удовольствием? — полюбопытствовала Ксения Владимировна.

— Ну, на биологию… на физкультуру.

— Даже на физкультуру?

— Да. Я люблю.

— И тоже, как папа, рисуешь?

— Немного рисую. Но не как папа.

— А как у вас котируется литература? — спросил Горынин.

— Литература нужна, — заявила весьма серьезно Лана. — Только учебники очень скучные…

— Литература совершенно необходима! — появился тут хозяин дома с наполненной продуктовой сумкой. — Без литературы нечего было бы иллюстрировать — добавил он, — а заодно и жевать.

За пятнадцать послевоенных лет Полонский заметно раздобрел, утратив немалую долю своей былой щеголеватости, но зато в его нынешних повадках и движениях чувствовался известный артистизм, приобретенный то ли в его многолетнем артистическом труде за мольбертом и над листами, то ли в общении с новой средой, а скорей всего — в том и другом. Кажется, меньше в нем стало открытости — она хоронилась теперь за этим самым артистизмом. Он обзавелся бородкой, которая не понравилась ни Горынину, ни Ксении Владимировне, хотя сама по себе была аккуратна, ухожена, темно-руса. Словом, это был и прежний, и в чем-то новый Полонский, и эта обнаруженная, замеченная новизна пока еще слегка отделяла его от старых фронтовых друзей. Вот и сейчас случилась такая минутка, когда обе стороны словно бы выжидали чего-то.

И тут первым нашелся Полонский.

— Теперь я могу наконец разглядеть своих гостей, — сказал он, усаживаясь на стул лицом к спинке и опираясь на эту спинку локтями.

— Постарели мы, Дмитрий Александрович, — заблаговременно призналась Ксения Владимировна.

— Это сказал не я, — отмежевался Полонский. — И я этого не сказал бы, — добавил он, с профессиональной бесцеремонностью рассматривая Ксению Владимировну, потом Горынина. — Кроме того, для меня удобней, если вы по-прежнему будете называть меня Димой. Или по-старинному Митькой.

— На Митьку-то вы не смахиваете, — в тон ему отвечала Ксения Владимировна, невольно молодея от разговора со свидетелем своей молодости.

Выбрав момент, Горынин спросил Полонского об атмосфере жизни в мире свободных художников.

Полонский рассмеялся:

— Об этом до первых двух рюмок и начинать не стоит, Андрей Всеволодович!

— Ладно, отложим, — согласился Горынин. — Тогда расскажи, как идет твоя собственная жизнь.

Полонский ненадолго задумался.

— Жаловаться в общем-то нельзя, — проговорил он, становясь уже более прежним и естественным. — Однако и пригласить вас в Русский музей, чтобы показать там свои картины, пока что не могу — их там нет.

— У тебя еще все впереди, — сказал Горынин.

— И позади немало, — усмехнулся Полонский. — Были мечты о живописи, были кое-какие пробы, но, как видно, невпопад. Теперь я — чистый график. Почти преуспевающий. Но не очень довольный.

— Говорят, это хорошо, когда художник недоволен собой, — заметила Ксения Владимировна.

— Хорошо, когда в меру, — усмехнулся Полонский. — И когда только самим собой…

— Товарищи, товарищи, прошу перенести разговоры за стол! — решительно вмешалась тут хозяйка, успевшая все подготовить.

Гости и хозяева уселись за стол и опять стали разглядывать друг друга, как будто все вместе хотели что-то вспомнить — и не могли.