Жизнь продленная

Вот так и хорохоримся, вот так и отдаляемся от своих мужчин, хотя внутри-то, в душе-то, мы все-таки бабы, бабы, — и это еще хорошо, что не совсем перестали быть ими!

А ведь можем и перестать, если слишком настойчиво и ожесточенно эмансипироваться, вести войну за свою независимость. Чтобы ни в чем не отставать от мужчин, начнем и пить, и курить, и развратничать. А почему бы нет? Мы не хуже их и не меньше зарабатываем. На свои пьем! Потом перестанем рожать детей — зачем это нам нужно мучиться? Мужчины освобождены от этого — и мы освободимся!

Ой, бабы, бабы, берегитесь такого равноправия — тоскливо оно! У нас один доктор-старичок изрек недавно: «Народное хозяйство мы восстановили — не пора ли подумать о восстановлении женщины? Я имею в виду восстановление хозяйки дома, доброй жены, заботливой матери-воспитательницы…» Мы стали упрекать нашего милого Серафима Евгеньевича — зачем же так, мы ведь хорошие, современно мыслящие… ну и так далее. А по дороге домой я раздумалась о себе, и вот что из этих моих раздумий вылилось: хозяйка дома — неважная, жена — не знаю какая, поскольку все время знаю, что не жена, не законная, детей нет и не будет. Более свободной и независимой женщины нельзя даже придумать. Но до чего же она обидная, эта моя свободушка, сколько в ней неудовлетворенности, сомнительности, а в конечном итоге — и неравноправия!

Вот как оно бывает, подруги мои милые…

Вот я сижу сейчас и жду: куда моего Горыныча «сосватают»? Сижу и боюсь: не направили бы в какое такое место, куда с незаконной женой ехать нежелательно.

Я, конечно, проживу и одна. Передо мной все время маячит такая возможность — остаться одной, — и я с ней постоянно свыкаюсь. Я ведь свободная. Только куда мне с ней, со своей свободой, деваться в случае чего? Этого я не знаю. И надеюсь на своего Горыныча, который не должен оставить меня наедине со свободой…

8

Им действительно выпала дальняя дорога.

Они ехали в Ленинград. Ехали уже насовсем, на постоянное оседлое жительство, поскольку Горынина сравнительно неожиданно и довольно быстро уволили из армии. В армии начиналось знаменитое сокращение на миллион двести тысяч человек, и он оказался в числе первых сокращенных.

Это было серьезное событие в жизни армии, особенно — в жизни офицеров. Если сразу после войны многие из них только и мечтали о демобилизации, то теперь, пятнадцать лет спустя, почти никто не торопился. Пятнадцать лет плюс война — срок немаленький, за это время военная служба стала для оставшихся в строю победителей главной профессией, и теперь все вдруг начать заново было нелегко и непросто. Особенно если ты ничего больше не умеешь, кроме как командовать батальоном или полком, и тебе даже для того, чтобы стать к станку, надо сперва поучиться, как новобранцу. Особенно если тебе еще не полагалось никакой пенсии. Особенно если до нее оставалось год-полтора…

У Горынина, правда, не было такого рода тревог. Из всех офицеров штаба округа его пригласили на беседу к члену военного совета первым, поскольку у него все соответствовало — и возраст (хотя и не так давно, а все же перевалило через пятьдесят), и большая выслуга лет, дававшая право на полную пенсию, и наконец, неопределенное, даже запутанное семейное положение, никогда не радовавшее начальников. Между прочим, насчет семейного положения генерал так заметил: «Когда вы окажетесь пенсионером, а не кадровым полковником, ваша первая жена может утратить к вам интерес и не будет мешать вам».

Горынин удивился и обнадежился. В таком состоянии пошел домой. Почти весело сообщил о своих новостях Ксении Владимировне.

— Значит, скоро мы заживем своим домом! — обрадовалась Ксения Владимировна.

Правда, она тут же прикусила язык, поскольку была фронтовичкой, а всякий фронтовик до конца своих дней остается втайне суеверным человеком.