Жизнь продленная

Мать Элиды, маленькая женщина, глядя на которую трудно было поверить, что это она родила такую рослую дочь, долго удивлялась неурочному появлению Элиды, да еще с таким неожиданным гостем. Опомнившись, она стала расспрашивать, как зажила у Николая рана (незадолго перед этим он писал письма из медсанбата), не отпустят ли его по ранению совсем домой, что слышно насчет союзников и как кормят теперь на фронте. Николай тут весьма кстати вспомнил о привезенных с собой продуктах и отдал их старшей хозяйке. Она все внимательно пересмотрела, кое-что отобрала и пошла на кухню, оставив «молодых» немного пообвыкнуться друг с другом. Они в этом явно нуждались. Потому что вся их родственность и близость существовали до сих пор только на бумаге, в письмах.

После обеда они отправились погулять по городу, съездили на Невский, уже позабывший войну, сходили в кино.

И так постепенно подошла ночь.

Элида легла спать с матерью на кровати, гостю было постелено рядом с кроватью на полу. Никакого другого места в комнатке просто не оставалось, да, впрочем, и не было это место таким уж плохим. Чистые простыни, настоящая, из перьев, подушка, мягкое, не шинельное, одеяльце — что еще нужно солдату?

Вскоре к нему пришла Элида.

Правда, ее махонькая мамаша сразу забеспокоилась, заволновалась на своем слишком просторном для одной ложе:

— Как же вы так ложитесь, не зарегистрировавши?

«Молодые» промолчали.

— Война-то еще не кончилась, — продолжала мать, — мало ли что может случиться…

Густову было неловко и обидно слышать такие «деловые» слова в столь неподходящий час, но он ничего не мог вымолвить, он боялся даже дышать. В чем-то готов был согласиться с матерью: верно, война не кончилась. Верно, с ним еще всякое может случиться. Однако верно, свято было и то, что они оба вот уже три года считаются мужем и женой и лишь сегодня впервые легли в общую постель.

Они лежали молча, пока что не осмеливаясь прижаться друг к другу. Слышно было только дыхание матери да еще негромкое, прямо над ухом, пение матрасных пружин, когда мать поворачивалась. Потом затихло, кажется, все. Николай протянул свою робкую руку к Элиде… и вначале как бы обжегся и замер. Но тело Элиды не протестовало. Оно, правда, никак не отозвалось на это — ни протестом, ни приветом, да и не знал еще Николай Густов, умеет ли тело женщины как-то откликаться на первую, робкую мужскую ласку. Ничего он еще не ведал, названый муж, все было для него внове, все впервой…

Ночь эта закончилась для Густова стыдом и позором. Униженный, перепуганный, он не мог утром посмотреть в глаза Элиде и, не дожидаясь завтрака, поехал на вокзал — узнать об эшелонах своей дивизии. Он еще надеялся вернуться. Он еще надеялся, что все как-нибудь изменится к лучшему.

У воинской платформы стоял готовый к отправке состав. Люди были уже в вагонах.

— Давай бегом, Коля! — послышался откуда-то голос Полонского. — Уже дано отправление!

Густов побежал.

Едва ухватился за поручень последней платформы, как эшелон тронулся. И сразу стал набирать скорость, торопясь увезти людей в новую военную даль, ничего не позволяя менять им в своей личной жизни. Увезти подальше от семей, женщин, девушек. Война не любит делить с кем-нибудь свою жестокую власть над солдатом…

7

Весь оставшийся километр от перекрестка до фольварка Густов прошел, не замечая дороги. Однако пришел именно туда, куда надо, — в первую, бывшую свою роту. На крыльце дома его встретил нынешний командир роты капитан Иванов, больше известный в батальоне как Иванов-Борода.