Жизнь продленная

В тускло освещенном коридоре его поджидал Полонский. Прислонившись к стене, он стоял с чуть откинутой головой и пребывал, вероятно, уже в своем завтрашнем дне, среди встрепанной художественной братии, в гуле нескончаемых, оплетающих все огромное здание Академии художеств коридоров, в атмосфере взаимно возбуждаемой вдохновенности и готовности сказать свое неслыханное в искусстве слово. Он стоял неподвижно, глаза его чуть блестели, отражая какой-то отдаленный свет, и был он настолько доволен, благополучен, счастлив, выглядел настолько обласканным и удачливым, что у Густова вспыхнуло к нему сперва завистливое, а затем и неприязненное чувство. «Сейчас начнет утешать», — подумал он и, пожалуй, прошел бы мимо Полонского, если бы не пережитая вместе война и военная дружба.

— Забрили? — сразу обо всем догадался Полонский.

Густов лишь махнул безнадежно рукой и прислонился плечом к той же стенке, у которой блаженствовал Полонский.

— Ты только не паникуй, — действительно начал Полонский утешать его. — Ты же видишь, как тут каждый день все меняется: сегодня одно, завтра другое. Все еще может…

— Выше не прыгнешь, — сердито оборвал его Густов.

Ему не хотелось говорить и больше уже не хотелось слушать других.

— У меня есть конкретное деловое предложение, — сказал Полонский, помолчав какое-то приличное время. — Махнем к французам!

— Зачем? — не понял Густов.

— Выпьем пивка… А во дворе за пекарней живут две симпатичнейшие молодые вдовушки — фрау Эмма и еще одна там…

Густов оттолкнулся плечом от стенки и направился по коридору к выходу. Полонский понял это как согласие и начал на ходу уговариваться:

— Фрау Эмма — моя, а вторая, беленькая… она не хуже, не думай…

— Ты ведь только что проводил Валю! — чуть ли не обиженно проговорил Густов. — Она, может быть, еще не доехала до Ленинграда.

— Я тебе уже говорил: Валя Валей и останется, — снисходительно (дескать, неужели не понять этого!) отвечал Полонский.

— Валя Валей, а Эмма Эммой?

— Ну да! Пойми, что это бывает, — продолжал убеждать Полонский. — Я не знаю, где ты вырос, и что ты читал в своей жизни, но вся мировая литература держится на нас, грешниках, а не на святых угодниках. Про святых сочиняли раньше жития, про нас писали, пишут и будут писать прекрасные романы… Конечно, ты можешь вспомнить Ромео и Джульетту, но тогда не забывай и того, чем у них все кончилось.

— Ты просто циник, Полонский!

— Отчасти да, — согласился без обиды Полонский. — Но я зато реалист.

— Смотря что считать реализмом.

— Реальное — это материальное, непридуманное, естественное, все остальное — идеализм. Человек, который противится естеству, — глупец. Даже мудрецы, даже философы проповедовали чаще всего жизнь полнокровную. Все человеческое не чуждо было и мудрецам…

Что-то Полонский говорил в шутку, что-то в полушутку. Начав этот разговор с единственной целью отвлечь друга от неприятных мыслей и хоть немного развеселить его, Полонский незаметно для себя увлекся и стал высказывать свои, так сказать, основополагающие взгляды. Вспомнил художников эпохи Возрождения, которые не только хорошо изображали красивое женское тело, но уделяли ему и всяческое иное внимание. А великий Пушкин?

— До женитьбы, — слабо возразил на это Густов.

— До женитьбы, конечно, лучше — это я согласен, — немедленно подхватил Полонский. — Женщины — собственницы и, в общем-то, идеалистки. Ревнивы.

— А ты не знаешь ревности?

— У меня как-то так получается, что ревнуют меня.

— Ты еще и хвастун!

— Трохи е́, как сказал бы Василь…

Сколько-то времени они шли молча. Глубокая тишина отсчитывала их шаги, как своеобразные единицы медленно текущего времени. Никаких других звуков не было слышно. И всегда-то не шумный, по ночам Гроссдорф словно бы переставал дышать, хотя за стенами домов, за металлически тусклыми стеклами окон жили, дышали, таились и надеялись живые люди. Пока что они представляли собой население без государства и, вероятно, потому жили особенно тихо и глухо, в постоянном ожидании новых перемен, новых указаний, нового дня… Некоторые, возможно, настроились на какой-нибудь сто тринадцатый день, раз ничего не принес тринадцатый, но большинство жаждало теперь лишь порядка, нормальной жизни с обеспеченным на каждый день хлебом. Женщины ждали еще вестей от своих мужчин, так удачно воевавших в течение многих лет, так много завоевавших в свое время и вдруг затерявшихся неизвестно где. Живы они или погибли в последних отчаянных боях в сердце фатерланда? Или попали к американцам и англичанам?..

Когда проходили мимо домика фрау Гертруды, Густов сказал:

— Надо бы зайти к ней когда-нибудь.

— Давай прямо сейчас! — предложил Полонский.

— Сейчас ночь. Напугаем.

— Верно. Они еще пугливые.

Встретился патруль.

— Поздновато гуляете, саперы, — заметил начальник патруля, знакомый обоим офицер-связист.

— Вызывали, — ответил ему Полонский.

— По вашей части? — заинтересовался любопытный связист.

— И по вашей тоже. Завтра узнаешь!

— А-а, — протянул, явно ничего не поняв, связист.