Жизнь продленная

И капитан еще раз повторил свой совет. Затем похвалил кофе, распрощался в ушел в штаб дивизии, который размещался в бывшей гимназии.

18

Вскоре после ухода капитана Александрова Полонский включил свой радиоприемник, работавший на сухих батареях, и попал на московский праздник победителей. Вернее сказать, это был уже не сам праздник, а журналистский отчет о нем, однако выступление Сталина на приеме командующих давалось в записи на пленку. Полонский услышал этот далекий глуховатый голос в очень знакомым, ставшим даже каким-то родным грузинским акцентом и закричал на весь дом:

— Ребята, Сталин говорит!

В его комнату тихонько — комбат так просто на цыпочках — стали входить офицеры.

А Сталин неторопливо продолжал:

«Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.

У вашего правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения в 1941—1942 годах… Иной народ мог бы сказать правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое правительство… Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества — над фашизмом.

Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!

За здоровье русского народа!»

Весь этот неожиданный тост саперы выслушали стоя, как будто сами тоже находились за праздничным столом в Кремле и держали в руках хрустальные бокалы. Радостно, с гордым удивлением переглядывались, понимая, что все сказанное относится и к ним, а тут уже не имело большого значения то, где ты в это время находишься. Лица у всех стали какими-то просветленными.

— Вот это по-сталински! — высказался наконец комбат. — И коротко, и ясно.

— Какой сегодня праздник в России! — проговорил Вербовой.

— Надо бы и нам отметить, товарищ майор, — подсказал комбату начальник штаба, его всегдашняя правая рука.

— Не возражаю, — санкционировал Теленков. — Где наш Роненсон?

— Я тоже здесь, товарищ майор, и я вас понял. Но мне потребуется мотоцикл.

— Бери!

Роненсон отправился в тылы дивизии, к «начвсейводки» старшине Ба́ку.

И весь этот вечер у саперов было шумно, хотя не всегда весело. Под конец они затянули свою любимую — она у них лучше всего получалась — песню о русском раненом. Как лежал он под ракитою зеленой и у него «кровь лилась из свежей раны на истоптанный песок». И как появился там черный ворон, которому было сказано:

Ты слетай-ка, черный ворон,
К отцу, матери родной,
Да скажи еще невесте,
Что я женился на другой.
Взял приданого немало —
Все изрытые поля.
А невеста тиха, скромна —
Под кустом сыра земля…

За этой песней не могли не вспомнить Женю Новожилова, и все еще раз поднялись и уже без всяких слов, молча, выпили. Подумали, может быть, и о том, насколько всем оставшимся в живых надо теперь быть лучше, благороднее — вдвое, втрое лучше самих себя, если мы хотим, чтобы наша жизнь и без ушедших от нас прекрасных товарищей не стала хуже…

Так они пировали и горевали, пели песни и вспоминали войну, и вскоре к ним присоединился Горынин, поскольку приближалось время ужина. Было заметно, что он принес с собой и какую-то новость, но пока что держал при себе.

— Есть свежие слухи, товарищ подполковник? — не вытерпел наконец Полонский.

— Да, кажется, есть. Один армейский начальник по секрету шепнул мне, что наша непромокаемая, дважды болотная Славгородская дивизия доживает свои последние дни.

— Расформировывается?! — в несколько голосов спросили саперы.

— Как выразился этот мой друг — «включена в список частей, подлежащих расформированию».

— Это же значит — вперед нах хауз! — вскрикнул Полонский.

— Очень похоже, — согласился Горынин.

— Братцы, ура! — полушепотом провозгласил Густов.

А комбат посмотрел на него с этаким грустным осуждением и заметил:

— Речь идет все-таки о расформировании твоей родной дивизии.