«Жизнь прошла. А молодость длится…» Путеводитель по книге Ирины Одоевцевой «На берегах Невы»

С. 222Я уже печатался в “Аполлоне”, и с успехом… – …и охладел ко мне. – Мандельштам впервые пришел на “башню” Вячеслава Иванова 23 апреля 1909 г. и читал там стихи на пятом заседании так называемой “Поэтической Академии” (228, с. 25). В “Аполлоне” он впервые напечатался позже, в августе 1910 г., в № 9 (там же, с. 30). Сравните с воспоминаниями В. Пяста о первом появлении Мандельштама на “башне”:

“…помню, однажды пришел <…> Виктор Гофман в сопровождении совсем молодого стройного юноши в штатском костюме, задиравшего голову даже не вверх, а прямо назад: столько чувства собственного достоинства бурлило и просилось наружу из этого молодого тела. Это был Осип Мандельштам. По окончании лекции и ответов на вопросы аудитории ему предложили прочесть стихи. Не знаю, как другим (Вяч. Иванов, конечно, очень хвалил, – но ведь это было его всегдашним обыкновением!), но мне чрезвычайно понравились его стихотворения. Наверное, он читал вот это:

Истончается тонкий тлен…
Фиолетовый гобелен.

К нам на во́

ды и на лесаОпускаются небеса.

Нерешительная рука

Эти вывела облака,

И прозрачный встречает взор

Отуманенный их узор,

Где искусственны небеса

И хрустальная спит роса.

Чтобы понять приблизительно ритмический дар, заложенный в этом «пэоннейшем из поэтов», – таковой титул пожаловал ему вскоре Андрей Белый, – я расскажу следующее. В 1926 году Иосиф Уткин напечатал в одном из московских тонких журналов стихотворение, в точности скопировавшее вот этот размер. На большом собрании (в помещении «Правды») такой тонкий знаток стиха, как Владимир Маяковский, приводя это стихотворение Уткина, чрезвычайно хвалил его за исключительную оригинальность размера, за нововведение в русском стихосложении. Между тем Осипу Мандельштаму, когда он этим стихотворением, конечно сам того не подозревая, действительно сделал крупнейшее нововведение в русскую метрику, расширив ее пределы, ибо впервые применил пятисложную стопу и тем раскрыл дорогу для целого ряда видоизменений стиха, – Мандельштаму было тогда не больше восемнадцати лет” (321, с. 101–102).

С. 222Сами понимаете, какой я акмеист? – …и даже усердно старался писать по-акмеистически… – Разумеется, Мандельштам в конце 1910-х – начале 1920-х гг. в разговорах мог оценивать акмеизм и степень своей близости к нему по-разному, однако не следует забывать, что до гибели Гумилева он от причастности к акмеистическому движению не отказывался. Более того, 24 октября 1920 г. в Доме литераторов Мандельштам сделал “доклад о новых путях в акмеизме” (228, с. 168).

С. 223От вторника до субботы… – Не зачерпнув воды крылом. – Без ошибок приводится стихотворение Мандельштама 1925 г.

С. 223Трудно, очень трудно мне было освободиться от его менторства, но все же удалось. – Сравните в мемуарах Г. Иванова о Мандельштаме:

“В дореволюционный период сильнее всего на него влиял Гумилев. Их отношения в творческом плане (в повседневной жизни их связывала ничем не омраченная дружба) были настоящая любовь-ненависть. «Я борюсь с ним, как Иаков с Богом», – говорил Мандельштам. Победителем из этой поэтической борьбы неизменно выходил Гумилев. Прямой результат этих побед – стройное совершенство «Камня» и отчасти «Tristia». Перечитывая стихи Мандельштама, изданные им уже после гибели Гумилева, я нашел в них несколько гумилевских поправок, когда-то яростно отвергнутых Мандельштамом и все же им принятых.

Можно по-разному расценивать поэзию Гумилева. Но не может быть двух мнений о значении Гумилева как учителя поэзии. В этой роли он был по меньшей мере тем, что Дягилев в балете. <…>

Странно сказать, почти все лучшие, кристально просветленные, неподражаемые стихи Мандельштама написаны как бы немного по внушению цеховому, вернее гумилевскому. Мандельштам подчинялся акмеистической дисциплине, принимая ее как некое монастырское послушание, но то и дело возмущенно против нее восставал” (157, т. 3, с. 618).

Процитируем также слова Мандельштама о Гумилеве, приведенные в письме С.Б. Рудакова к жене от 1 июня 1935 г.: “«Трамвай» Н. Г<умилева> – иллюзия, «представим себе», – значит, уже ничего нельзя представить. Все время помнишь, что действие в П<етрограде> – путешествие за гривенник. А он считал, что это лучшее; я говорил, что «Колчан» очень плохая книга, а он – что лучшая. <…> А понимал он стихи лучше всех на земле, но ценил в себе не это, а свои стихи” (293, с. 59).