Если он видит в поэзии религию, откровение бесконечного в конечном, то разве не таково же было отношение к поэзии у них? Если он певец сновидений, то разве Новалис не был певец сновидений? <…>
Словом, если бы летом 1799 года Блок прочитал свои первоначальные стихи за столом у Каролины Шлегель – ей, Фридриху Шлегелю и Фридриху Шеллингу, – они почувствовали бы в нем своего. Какое письмо написала бы о нем Каролина своей удивительной дочери Августе! Его томление по Прекрасной Даме было бы сочувственно понято теми, кто лишь за год до того наблюдал, как из умершей девочки Софии фон Кюн ее неутешный возлюбленный создал себе вечную святыню, воплощение мирового блаженства, ту самую Weltseele, которая, по ощущению Шеллинга, составляет нерасторжимую связь между юдолью и богом <…>
В Блоке чувствовался мистик именно германского склада души, соотечественник Мейстера Экгардта, Иоганна Таулера, Якоба Бёме. Его боговидение было чисто тевтонское. Вообще в русском символизме Блок, как и Андрей Белый, – представитель германских, а не латинских литературных традиций” (407, с. 75–76).
Сравните, впрочем, в мемуарах Н. Павлович:
“Мы заговорили о романтизме, о немецких романтиках.
– У них нет настоящего величия. Кое-что они увидели в туманах. И в наших снах это было… Подождите, я сейчас покажу вам их портреты! – сказал Блок и ушел к себе.
Через несколько минут он принес какую-то книгу с портретами Тика, Новалиса, Гофмана и Брентано.
– У них невыразительные лица. С такими лицами нельзя достичь величия.
Я искоса посмотрела на прекрасное лицо самого Блока. Он заметил мой взгляд.
– Нет, я серьезно говорю. Они настоящего величия не достигли, не могли достигнуть” (297, с. 490).
С. 247
С. 248
С. 248
С. 248
(55, т. 3, с. 125–126)
Эти же строки цитируются в книге К. Мочульского о Блоке (246, с. 234).
С. 248