Жизнь Пушкина

<…> Вы говорите об успехе «Бориса Годунова»: право, я не могу этому поверить. Когда я писал его, я меньше всего думал об успехе. Это было в 1825 году — и потребовалась смерть Александра, неожиданная милость нынешнего императора, его великодушие, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия могла увидеть свет. Впрочем, всё хорошее в ней до такой степени мало пригодно для того, чтобы поразить почтенную публику (то есть ту чернь, которая нас судит), и так легко осмысленно критиковать меня, что я думал доставить удовольствие лишь дуракам, которые могли бы поострить на мой счет. <…> (фр.)

Пушкин — Е. М. Хитрово.

Около (не позднее) 9 февраля 1831.

Из Москвы в Петербург.

5

Милостивый государь, Александр Сергеевич!

Его величество государь император поручить мне изволил уведомить Вас, что сочинение Ваше: Борис Годунов, изволил читать с особым удовольствием.

Вменяя себе в приятную обязанность уведомить Вас о сем лестном отзыве августейшего монарха, имею честь быть <…>

А. X. Бенкендорф — Пушкину.

9 января 1831. Из Петербурга в Москву.

6

Милостивый государь Александр Христофорович,

С чувством глубочайшей благодарности удостоился я получить благосклонный отзыв государя императора о моей исторической драме. Писанный в минувшее царствование, «Борис Годунов» обязан своим появлением не только частному покровительству, которым удостоил меня государь, но и свободе, смело дарованной монархом писателям русским в такое время и в таких обстоятельствах, когда всякое другое правительство старалось бы стеснить и оковать книгопечатание.

Позвольте мне благодарить усердно и Ваше высокопревосходительство, как голос высочайшего благоволения и как человека, принимавшего всегда во мне столь снисходительное участие. <…>

Пушкин — А. X. Бенкендорфу.

18 января 1831. Из Москвы в Петербург.

7

КРИТИЧЕСКИЕ ОТЗЫВЫ О «БОРИСЕ ГОДУНОВЕ»

I

<…> Язык русский доведен в «Борисе Годунове» до последней, по крайней мере в наше время, степени совершенства; сущность творения, напротив, запоздалая и близорукая: и могла ли она не быть такою даже по исторической основе творения, когда Пушкин рабски влекся по следам Карамзина в обзоре событий, и когда, посвящением своего творения Карамзину, он невольно заставляет улыбнуться, в детском каком-то раболепстве называя Карамзина — бог знает чем! Это делает честь памяти и сердцу, но не философии поэта!

— Московский телеграф, 1831, ч. 37, № 2.

II

<…> «Что это сделалось с нашею словесностью? Все исписались, хоть брось! Легко ли — сам Пушкин, которого я прежде читывал с удовольствием… что с ним сталось… что он так замолк?..» — «А Борис Годунов?» подхватил один из собеседников. — «Не говорите вы об этом несчастном произведении! — прервала дама, вступившая было в состязание с ученым. — Я всегда краснею за Пушкина, когда слышу это имя!.. Чудное дело!.. Уронить себя до такой степени… Это ужасно!.. Я всегда подозревала более таланта в творце Руслана и Людмилы: я им восхищалась… но теперь…» — «Не угодно ли выслушать прекрасные стихи, которые я нарочно выписал из одной петербургской газеты в Английском клубе?» — сказал один молодой человек, у которого отпущенная по моде борода мелькала из-под широкого, вышедшего из моды, галстука. — «Это на счет Бориса Годунова!..» — «Прочти-ка, прочти!», вскричал хозяин. «Я люблю до смерти эпиграммы и каламбуры…». Молодой франт приосанился, вынул из кармана маленькую бумажку и начал читать с декламаторским выражением:

И Пушкин стал нам скучен…

Все захохотали и многие закричали: браво! прекрасно! бесподобно! — «И это напечатано! — сказал наконец камергер. — Ну, Пушкин… Caput!^[97] … Да и давно бы пора!.. А то — вскружил головы молокососам ни за что, ни про что. Мой Jeannot^[98] — например — бывало только им и бредит…» — «Я всегда сомневался, чтобы у него был истинный талант», сказал один пожилой человек, в архивском виц-мундире <…>.

— Телескоп, 1831, ч. 1, № 4.

III