Жизнь Пушкина

Сохранился в записи и рассказ самой Бунтовой об этом событии: «А бабы как было меня напугали. Много их набежало, когда тот барин меня расспрашивал, и песни я ему пела про Пугача. Показал он патрет: красавица такая написана, „вот, — говорит, — она станет твои песни петь“. Только он со двора, бабы все так на меня и накинулись. Кто говорит, что его подослали, что меня в тюрьму засадят за мою болтовню; кто говорит: „Антихриста видела, когти-то у него какие. Да и в Писании сказано, что антихрист будет любить старух, заставлять их песни петь и деньгами станет дарить“. Слегла я со страху, велела телегу заложить, везти меня в Оренбург к начальству. Там и говорю: „Смилуйтесь, защитите, коли я чего наплела на свою голову; захворала я с думы“. Те смеются. „Не бойся, — говорят, — это ему сам государь позволил о Пугачеве везде расспрашивать“». Песня, записанная поэтом от Бунтовой, по-видимому, вот эта:

Из Гурьева городка
Протекла кровью река,
Из крепости Озерной
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один,
Он нечайно в крепость въехал,
Начальников перевешал,
Атаманов до пяти,
Рядовых сот до шести.

В основном тексте гл. 2 «Истории…» Пушкин пишет, что в конце сентября 1773 г. «из Рассыпной Пугачев пошел на Нижнеозерную. На дороге встретил он капитана Сурина <…> Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам». Другую знаменитую «разбойничью» песню «Не шуми, мати, зеленая дубровушка» поют пугачевцы в «Капитанской дочке». Гринев был потрясен их пением: «невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом». Ни одна запись, ни одно услышанное слово или выясненная подробность не пропадали даром для Пушкина-историка. Ну, а пушкинскую оценку встречи со старой казачкой читатель найдет в письмах (№ 19). Показывал ли он ей портрет жены или это «позднейшее наслоение», сказать невозможно. В. А. Нащокина вспоминала о редкой способности Пушкина на равных разговаривать с крестьянами. «Пушкин в путешествии, — рассказывала Нащокина, — никогда не дожидался на станции, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного, мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем». В поездке по пугачевским местам эта черта Пушкина проявилась как никогда: в Татищевой крепости записывал он рассказы некоей Матрены (82 года), в Сорочинской — Папкова (86 лет), в Берде — Бунтовой (73 года), в Озерной — Киселева (65 лет).

Как справедливо замечает исследовавший эту тему Н. В. Измайлов, условия собирания материала для Пушкина сложились трудные — ведь о Пугачеве говорить боялись, у себя в избах имя его (часто по-старому: «государь Петр Федорович») произносили шепотом. В самом факте, что были «под Пугачевым», ощущали некую вину. Недаром Бунтова, когда спросил ее Пушкин: «Знала ли Пугачева?», ответила в испуге: «Знала, батюшка, бес попугал!» Боялись даже имя его произнести, а тут рассказывай заезжему барину! В конце 4-й главы «Истории…» автор сам подчеркнул эту ситуацию: «Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных». И все же говорили, не чурались Пушкина. Значит, он умел завоевывать доверие.