Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

Ревизия рукописи 68 производилась примерно в то же время, когда в очередной редакции много более разработанной на тот момент Части 1 фамилия персонажа Удашев[553], коннотирующая через явственные созвучия удаль, удачливость, а возможно, и победительную, неотразимую для Анны мужественность героя, начала заменяться лишенной открытой семантической экспрессии фамилией Вронский[554]. При этом персонаж «понижается» в иерархии аристократических родовых титулов: из князя[555] становится графом[556]. Под фамилией Вронский, бок о бок с Удашевым нижнего слоя, любовник Анны фигурирует и во всех вставках, сделанных в рукописи 68. Такая замена вполне соответствовала тому, как в генезисе от ранних к позднейшим редакциям излишне эксплицитные высказывания нарратива и авторские оценки подвергались затушевке, камуфлировались (тем не менее вскоре в генезисе романа персонаж вновь ненадолго станет из графа Вронского князем Удашевым)[557].

Именно названные вставки впервые в сколько-нибудь развернутом черновом тексте вводят сюжетный ход: страдающий (но еще не покушающийся на самоубийство!) Вронский собирается уехать в Ташкент[558]. Эта диада несчастья в любви/браке и дальнего путешествия как бегства от такого несчастья получит развитие в последующих редакциях применительно и к любовнику, и к мужу. Но для задачи настоящего раздела особенно важно то, что параллельно добавлениям Толстой производит и изъятие — вычеркивает концовку, сообщающую о состоявшемся разводе Анны и Каренина и о ее венчании с любовником. В новой версии глава оканчивается последней строкой ранее написанной сцены счастливой встречи Анны и Вронского: «И без рыданий слезы текли по обеим щекам»[559]. Вольная или невольная недомолвка оставляет вопрос о разводе открытым: Анна не декларирует отказа от развода, но о его совершении ничего не говорится (см. Извлечение 2).

Извлечение 2. Рукопись 68: первая и вторая редакции финальных сцен будущей Части 4 АК

Первая редакция (весна 1873) (Р68: 6 об.–7 об.; опубл. с некоторыми разночтениями: ПЗР. С. 768–769)

«[Д]а, вот оно испытание, — думал он [Каренин], в то время как Степан Аркадьич говорил ему о подробностях процедуры развода, подробностях, которые он знал. — Да, испытание веры. Да будет воля твоя, и ударившему в правую щеку подставь левую и снимающему кафтан отдай рубашку».

В середине разговора он перебил Степана Аркадьича.

— Да, да, я беру на себя позор (это [была] левая щека), я отдаю даже сына (это была рубашка). Но… я желал бы… но… не лучше ли было ему со мной. Делай, что хочешь, я перенесу все, все. — И он закрылся руками.

Степан Аркадьич покачал головой, и сожаление о нем [sic!] боролось с улыбкой удовольствия успеха. Он сказал:

— Алексей! Поверь мне, что и я и она оценят твое великодушие. Но, видно, это была воля Божия. — Алексей Александрович замычал при слове «воля Божия». — Я брат и первый убил бы ее соблазнителя; но тут это не то, это несчастие роковое, и надо признать его, и я, признав, стараюсь помочь тебе и ей…

____

Между тем в маленьком кабинете о том же самом говорили между собою Удашев и Анна.

Анна, бледная и с дрожащей челюстью, смотрела на ходящего перед нею Удашева и говорила:

— Я знаю, что это было нужно, я знаю, что я сама хотела этого, но все-таки это ужасно. И я об одном умоляю тебя, сделай, чтоб я никогда не видала его после этого. Я теперь знаю, что он сделает. Он все сделает, но я уж не могу ненавидеть его, я жалею, я понимаю всю высоту его души, все его страдания.

— Скажи, что ты любишь его.

— Алексей, это жестоко то, что ты говоришь. Ты знаешь, что ты овладел мною, и я твоя, я слилась с тобой, но, ах Боже мой, зачем я не умерла, — и рыдания прервали ее голос.

Он стал на колени перед ней, целуя ее руки.

— Анна, ты сама хотела этого. Для него легче. Вели мне уничтожиться.

Она обняла его голову.

— Я только говорю, зачем я не умерла.

— Анна, ты увидишь, все пройдет, мы будем так счастливы. Любовь наша, если бы могла усилиться, усилилась бы тем преступлением, тем злом, которое мы сделали ему.

Он смотрел на нее. Она успокоилась в его близости, она взяла его руку и бессознательно гладила ею себя по щекам и волосам. Глаза ее светились, но не тем прежним бесконечно радостным жестоко светлым блеском, но задумчиво и как надежда и раскаяние.

— Он не отдаст мне Мишу [сына. — М. Д.], — сказала она, — и не должна брать, но неужели это возможно, чтобы мы были муж с женой, одни своей семьей с тобой?

— Это будет, и мы будем так счастливы!

— Ах, зачем я не умерла!

И без рыданий слезы текли по обеим щекам.

____