Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной»

К изложенным доводам примыкают, хотя и не помогая сузить датировку, отклики Н. Н. Страхова на отрывки из АК, с которыми он ознакомился в Ясной Поляне в июле 1874 года. (Об этом подробнее говорится выше в данной главе.) Эти отклики свидетельствуют о глубоком и запоминающемся впечатлении именно от сцен накануне самоубийства Анны. Так подействовать на читателя/слушателя едва ли могла бы редакция 1873 года, где имеется только беглый набросок сцены с самим актом суицида[572], между тем как текст интересующего нас фрагмента рукописи 102 пространен, выразителен, насыщен подробностями и содержит изображения Анны и ее внутренние монологи, которым страховское определение: «места, выражающие смягчение души и жалость к самой себе»[573], — по меньшей мере не противоречит.

С обосновываемой датировкой рукописи согласуется и следующая деталь исторического фона: в одном из эпизодов Стива Облонский, неизменно жовиальный и не замечающий душевного состояния сестры, пересказывает виденную им накануне в Английском клубе «одну из лучших сцен Горбунова о мировом судье»[574]. Впервые текст скетча «У мирового судьи» популярного актера, чтеца и драматурга-юмориста И. Ф. Горбунова был опубликован как раз в 1874 году[575], а о его исполнении самим Горбуновым где-либо на концерте или чтении Толстой мог узнать и за какое-то время до того; не исключено, что он сам, подобно Облонскому, видел этот номер в один из приездов в Москву. Косвенной отсылкой к той же комедийной сценке мне видится момент, присутствующий уже в исходной редакции (также датируемой мною рубежом 1873–1874 годов и относимой к ДЖЦР) главы о споре Левина с братом Сергеем в деревне: Левин, увлекшись возражениями против новых судебных институтов, представляет в лицах слушание — правда, не в мировом, а ни много ни мало уголовном суде — дела укравшего ветчину «Алешки-дурачка», видимо, своего бывшего дворового[576]. Еще об одной датирующей детали в тексте автографа см. примеч. 3 на с. 285.

***

В корпусе источников, отражающих экзогенезис АК, — эпистолярия, синхронные писания, комментарии на прочитанное — имеется свидетельство о том, что тема самоубийства занимала Толстого в начале 1874 года и в связи с задуманным полемическим трактатом, где предполагалось опровергнуть пользу секулярной философии для постижения смысла жизни. В конспективной заметке к главному тезису — о спасительной силе религии — имеется примечательная фраза: «Проживя под 50 л[ет], я убедился, что земная жизнь ничего не дает, и тот умный человек, к[оторый] вглядится в земную жизнь серьезно, труды, страх, упреки, борьба — зачем? — ради сумасшеств[ия], тот сейчас застрелится, и Гартман и Шопенгауер прав»[577]. Именно так — «серьезно» и вместе с тем полуслепо, видя лишь «страх, упреки, борьб[у]», с роковым для себя исходом, — вглядывается в свою жизнь Анна в тогда же написанных вчерне сценах ее метаний накануне самоубийства. Позднее по ходу писания отзовется в авантексте и популярная в 1870‐х годах философская концепция бессознательного, выдвинутая последователем Шопенгауэра Эдуардом фон Гартманом.

В дальнейшем мы не раз будем обращаться к отправной редакции «суицидных» глав Части 7. Пока же рассмотрим их вот с какой точки зрения: все изложение ясно указывает на то, что близкая к самоубийству Анна этой истории в свое время по какой-то причине не расторгла брак с брошенным мужем, хотя и имела такую возможность. Иначе говоря, этот черновик развивал, в отличие от редакции 1873 года, сюжет без состоявшегося развода, и развивал его словно бы впрок или экспериментально — еще до того, как само несовершение развода вошло в авантекст фактом нарратива в надлежащем, более раннем месте фабулы.